Читать интересную книгу Конец семейного романа - Петер Надаш

Вот и мой сын туда едет, присоединяйся к нему! Будь ему другом, братом“. И после этого время хитрости сменяется временем геройства. В Буде. Или скажем так: хитрость облачается в маскарадный костюм героя. Год тысяча двести пятьдесят первый по христианскому летоисчислению. В точности мы не знаем, что произошло там и как. Деловая тайна. Только через несколько лет — а что такое несколько лет? миг один! — в Буде всем заправляют Мендели. Они высокие, светловолосые, с суровыми лицами. Они построили себе дома и большую синагогу. На улицах вокруг нее повсюду идет строительство, и живут здесь только единоверцы, менялы, ростовщики, торговцы. На заемные деньги многие французы, немцы, итальянцы да несколько венгров строят красивые дома. За Иаковом следует Соломон. Сын Соломона Иуда. Сын Иуды Иосиф. Все они живут долго. Иосиф, уже старик, в тихий послеобеденный час сажает возле себя сына своего. Они смотрят на плывущие по реке, со скрежетом сталкивающиеся льдины, и дедушка рассказывает внуку: „В один прекрасный солнечный день прибыл в Буду король Матяш. Рядом с ним молодая жена по имени Беатрикс. Мы тоже выехали встретить их верхом, как и прочие господа, но отдельно от всех. Пышно разодетые евреи, на лошадях, тридцать один человек — почетный отряд. Впереди на красивом белом коне выступает твой отец, мелодично играя на трубе. За ним десять юношей на черных жеребцах; их талии охвачены серебряными поясами, пряжка на каждом поясе такая, что из нее вышел бы тяжелый кубок. На боку — длинная шпага, ножны серебряные, эфес из золота с драгоценными камнями. За ними ехал я в сером, простом парадном костюме; я задумал так: мой наряд должен быть самым скромным, ведь я — глава евреев. На голове у меня была подбитая бархатом островерхая шляпа — напоминание королю: в иных странах евреям положено носить такие шляпы в посрамление; но эту шляпу мой ювелир украсил серебром, а он не уступал талантом нашему Руфу; на боку же у меня висела лучшая из шпаг моих в гладких золотых ножнах. За мною, парами, следовали конники, мой эскорт; все они были в коричневых парадных костюмах, на шляпах развевались белые страусовые перья. Под шелковым балдахином они везли законы Моисеевы; за ними ехали два оруженосца, а позади шли слуги с дарами, которые я затем преподнесу королеве. Блистательная королевская чета остановилась в парадном дворе замка возле колодца. И здесь, под красивую мелодию моего сына, я преподнес им два хлеба, красивую меховую шапку со страусовыми перьями, двух крупных живых оленей и двух серн в путах; еще были там красавицы-павы, числом восемь, и дорогие парадные шали, двенадцать штук; затем двое слуг поднесли главный подарок: сплетенную из серебряных прутьев корзину, доверху наполненную слитками чистого серебра весом по двадцать фунтов каждый. После Иуды был Иаков, это ему зимним вечером рассказывал про то, как встречали короля Матяша, дед его Иосиф. За Иаковом опять следует Иаков; за ним Иуда — префекты-евреи. Его высокий чин наследует Израиль Мендель, потом Исаак Мендель, но во времена Исаака турки уже были у Мохача[20].

Под вечер пришла весть: битва проиграна, королева овдовела, все, кто мог, спасались бегством, и было это в августе, тридцатого дня. Вот сидят они все в большом зале, и старый Исаак — умер в эту же ночь — говорит: „Нам много довелось испытать. В крови нашей все пройденные до сей поры круги. Наш инстинкт — бегство. И все же вот мой совет: останемся лучше здесь, турок умен, да и мы не глупцы. Пусть Моисей, сын Исаака, на подушке вынесет Сулейману ключи от Буды“. Мысль Исаака спасла нас. Но в сентябре султан призывает их к себе. Они входят и видят: сидит он на возвышении, только что с охоты, лицо его красно от колючего ветра, сидит, крутит свою длинную бороду; но тут они падают на колени, как велит обычай, и, склонив головы, слушают речь его: „Дорогие мои! Я оставляю эту страну. И то, что не закончил я, довершат два глупца, соперничая за власть. Все погубят, даже травы не останется. Вот что будет завтра с этой страной без меня. Турецкая пословица говорит: двум мечам в одних ножнах не уместиться, двум львам в одной пещере не ужиться! Надеюсь, вы меня понимаете. Какая судьба ждет вас между двух мечей, двух львов? Езжайте со мной. Да я и не позволю вам здесь остаться. Я высоко ценю сладость жизни. И деньги тоже, если они звенят в моем кармане. Ясно вам? Мы будем счастливы!“ Моисей Мендель ответил султану еврейской пословицей: „Если бы люди знали, что намерены сделать ради них другие, тут же все покончили бы с собой! Надеюсь, ты понимаешь меня, светлейший господин: мы всего лишь посланцы“. При этих словах приближенные султана так и взвились. Моисею Менделю снесли голову. И поплыли евреи по Дунаю, в битком набитых трюмах. Их дома разграбили и сожгли, но младший сын Моисея все-таки тайно остался в Буде, прикинувшись нищим. Другой сын, старший, изучает турецкий язык в Константинополе. Так что не удивляйся, если во сне заговоришь по-турецки. Издалека несутся друг к другу стенания обоих братьев. И когда янычары начинают поджигать синагоги, когда Константинополь весь охвачен огнем, сын Моисея Авраам возвращается в Буду. Братья встречаются вновь. И из других разных мест слетаются сюда евреи. Сын Авраама ловок, достаток у него не блестящий, но на жизнь хватает. Его сын Гершон занимается торговлей, у него можно купить всякую всячину, все, что привозят с далекого Востока. Сын Гершона Дан славится своей силой, и опять пролетело сто лет по бесконечному кругу. Прибывают императорские войска, чтобы освободить Буду. Но Дан становится на сторону турков, храбро сражается, и тогда-то выкрикнул он мой девиз: Умрем спасения ради! Битва и опустошение родственны. Опустошение — поражение в битве, и нет человека, кто бы понимал это лучше меня. Ведь круг опустошения — мой круг. А каков будет твой? Или ты уже вступил в какое-то иное время? Решить это мы пока что не можем. Второго сентября горела Буда, горела и синагога, в которой искали спасения старики, женщины, малые дети; стены рухнули. Опять мгновение, которое едва не оказывается в этой истории последним. Но нет, я здесь, я все же могу продолжить ее! Не спрашивай почему. Сейчас произойдет чудо! С императорскими войсками появляется некто, столь же воинственный, как и Дан, который геройски погиб на войне. И имя его Александр Шимон! Звучит знакомо? Да! Это он! Потомок того Симона, кто остался в Иерусалиме, когда Руф отправился в Рим, и здесь разными путями скитавшаяся семья воссоединяется. Ибо у покойного Дана была красавица дочь по имени Эстер. Девушка выбегает из горящей синагоги в охваченном огнем платье, обожжены и ее прекрасные черные волосы. Александр мощными руками сбивает пламя с ее одежды. И он, Александр Шимон, за деньги, выкупает у императора сто сорок оставшихся в живых евреев. Скорбное шествие бредет в Никольсбург, но для Александра и Эстер это свадебное путешествие. Изгнанные из Никольсбурга, они перебираются в Прагу. Их дети, когда приходится бежать и из Праги, возвращаются на венгерскую землю, и фамилия их снова Шимон. Теперь их родина венгерский городок Кёсег, потом какое-то время они живут в Пеште, и тут наступает пора тихого мира. Шестой круг истории. Из Пешта они перебираются в Кашшу[21], затем в Шаторальяуйхей. Здесь живет Авраам Шимон, чудо-раввин, которого в молодые годы посещает даже Лайош Кошут, потому что мой дед всем дает мудрые советы. Позднее он переехал сюда, в Сернье; это уже при отце моем было. С тех пор и стоит этот дом, и растет вот эта шелковица, кто знает, докуда вырастет. Такова история нашей семьи. После того, как разрушен был Иерусалим, прошла она уже шесть кругов в нескончаемом кружении истории. Каким окажется седьмой? Этого я не знаю. После мирного круга, может быть, наступит, наконец, счастье. И, может быть, это будет твой круг, великий дар Господа после стольких испытаний. Между тем вместе с нашей воинственностью сгинуло и богатство. Хотя осталось достаточно, чтобы прокормиться, и мы все еще живы, мы продолжаем жить. И я все-таки чувствую себя богатым: моими были не только все эти годы — а теперь они уже и твои! — но также и Бог, в которого я верил, потом потерял, потом обрел снова. Вот они, эти годы: я передаю их тебе. Но Бога ты должен обрести для себя сам, если будет на то Его воля, если ты сумеешь“. И тут мой дедушка замолчал. Над горами вставала красная луна. Как если бы я поднимался вместе с нею. Он еще не знал. Последнее опустошение случится во мне. Будет ли то же с тобой? Этого я не знаю. Тут из окна выглянула бабушка, увидела, что уже воссияла вечерняя звезда, можно садиться за трапезу. Она позвала нас: „Ауу!“ „Пойдем, уже пора“, — сказал дедушка. — В другой раз доскажу, что еще осталось». И семья наша села за стол.

«Ecce homo! — воскликнул мой дедушка и бросил рыбу на стол. — Се человек! Представь: ведь она могла быть и человеком. Человек иногда догадывается, что с ним станется, вот и вся разница. Хотя, конечно, кто может знать, о чем догадывается рыба. Вон сколько воздуха, а она задыхается. Как это понять?» Бабушка протягивает ему молоточек для мяса, чтобы убил им рыбу. «Только прошу тебя, папа, поаккуратней! не разбей этернит!» Дедушка засмеялся. Рыба извивалась, то открывала, то закрывала рот, жабры. «Слышишь, какие женщины гуманные? Своими руками она убивать не станет. О, у них ведь такое нежное сердце! А для подстрекательства, выходит, достаточно сильное? Рыба погибнет от моей руки, а что она? Она беспокоится об этерните!» Дедушка берет в руки рыбу, но она подскакивает, выскальзывает. Бабушка закрывает ладонями глаза. Дедушка бьет молоточком. «Руки, руки береги, папа!» Я видел, что она все же подглядывает между пальцами. Голова хрустнула, но рыба все еще была жива, билась и слизью извозила весь стол. «Еще разок ударим, и ей конец. Очень жаль, но от удара у нее вытекли глаза. Так что уха будет не из лучших. Она ведь всего вкусней, если в ней сварить рыбьи глаза». — «Хочешь, чтобы я сварила уху?» — «Если в ней окажется икра или молоки, можно будет добавить к ним хвост и голову, только про горький зуб[22] не забудь! Вот и получится вкусный кисленький суп». — «Остальное обжарю в яйце». — «Можно и в муке с паприкой. Нынче у меня со стулом все в порядке. Ну, ударим последний раз!» Дедушка вскинул молоточек и ударил. Рыба уже не извивалась по столу, только хвост немного подрагивал. «Перед нами лежит мертвец. Карп, или иначе — ciprinus carpio, как и человек по-научному называется homo sapiens. Прежде чем вспороть ее, давай раcсмотрим как следует, какова она с виду. По форме это рыба. Ее форма функциональна: она именно такова, чтобы рыбе легче было жить в предназначенной для нее среде. Одного не знаю: какой была первая рыба, которая стала жить в воде? Не такая, как теперешние? Лишь постепенно приспособилась? Или когда Господь сотворил безжизненную воду, тотчас сотворил и живое существо для нее — рыбу, похожую на рыбу? Мама, будь добра, подай нам хорошо наточенный нож с заостренным концом! Тело у рыбы, как ты видишь, длинное. Она относится к позвоночным, вдоль хребта она совсем узкая; а живот, средоточие всей жизнедеятельности, самый выпуклый. Эти пластинки — жабры, орган дыхания. Кровь у нее, как видишь, красная, как у людей, но не теплая, а холодная. Кожа покрыта чешуей, чешуйки накладываются одна на другую, снизу вверх, как черепица на крыше. Когда мы разбираем на крыше черепицу, начинать надо сверху, с конька, но мы к этим нашим черепицам приставим острое лезвие вот сюда, у самого хвоста, видишь, так всего легче отшелушить их, снизу вверх. То, для чего у тебя руки, ноги, у нее — плавники. С помощью хвостового плавника и двух передних она движется вперед, а вот эти мягкие плавнички на спинке, сразу за шипом, определяют направление. Ну, а как она поднимается на поверхность воды или уходит вглубь, если ей того захочется? С помощью плавников на животе. Вот они. Как видишь, и снаружи у нее все целенаправленно, хорошо устроено. Кто все это устроил или что? Когда? Не знаю! Еще помни, что рыба, вопреки сложившемуся мнению, прекрасно слышит; хотя у нее нет снаружи ушей, как у людей, но ей ведь и не нужно воспринимать такие громкие и тихие звуки. В ее жизненной стихии все несколько приглушено. Она осязает ртом и вот этими, протянувшимися вдоль боков нервами. Она чует запахи. Вот ее ноздри. Во рту слизистые оболочки, они дают ей вкусовые ощущения. Без сомнения, она хорошо видит то, что ей необходимо, но видеть мир глазами рыбы — для этого наших познаний недостаточно. Вообрази, до чего неприятно, если кто-то в следующей своей жизни окажется рыбой. Рыба видит всегда. Для нее нет ни дня, ни ночи. Потому что нет век. Она не может закрыть глаза, нечем. Не потому ли рыба такая мудрая? Она всегда молчит. Возможно, поэтому они и живут так долго. Один карп в Шарлоттенбурге живет уже сто пятьдесят лет, и дядя Фридеш в этом году получил оттуда письмо, ему пишут, что карп чувствует себя прекрасно. Когда дядя Фридеш придет, сам спроси у него, что написал ему его друг! Может, карп этот запросто доживет и до двухсот лет! Ну, а теперь вспорем ей живот, посмотрим, что там внутри. Как мне ни неприятно, однако начать придется все же с ее задницы!» — «Папа! Ну что ты опять говоришь?!» — «Вот эта дырочка — конец кишечника, отсюда она испражняется. Если мы вставим сюда острие ножа, вспороть рыбу очень легко. А вот эта косточка, которая соединяет под кожей два грудных плавника, затрудняет вскрытие. Но ничего! Нож у нас острый! Легко двигаемся дальше, к самой голове. Голову теперь можно и отрезать. Отложим ее в сторонку, обследуем после. Увы, мне уже ясно, что нет у нее ни икры, ни молоков. Только мы уху и видели! Но ты сунь руку внутрь, не бойся! Рыба твоя ближайшая родственница, как и бабушкина, и моя, потому что в материнской матке мы в течение нескольких недель остаемся рыбами; в темноте, будто на морском дне. Чувствуешь? Примерно так же все и в твоем животе. Теперь убери руку. Надо очень осторожно вынуть все оттуда, ведь если прорвется желчный пузырь и его содержимое растечется, все ее мясо станет горьким и темно-зеленым. Вот он! Аккуратно вынимаем его острием ножа, вот так; теперь можем свободно рассматривать все остальное. Вот это печень, это кишечник, это сердце, это желудок. Почки тоже соединены с задним отверстием; рыба и писает и какает из одного места. А сейчас давай очень попросим бабушку, чтоб не ворчала, а дала нам миску с водой. Теперь разглядим хорошенько голову. Вот эта часть — она как у нас шея — самая мягкая, тут мы ее и отрежем. Спасибо. Остальная рыба пускай покуда поплавает, если сможет! Ну, постучи-ка по ее голове, сверху! Твердая, верно? Внутри полость, там ее мозг. Небольшой, но, чтобы жить, как она живет, его вполне достаточно. Теперь давай аккуратно срежем жабры, ты увидишь, какая красота под ними; потому и трудно с этими жесткими пластинками справиться. Взгляни на эти багряные дуги! Ты вот не мог бы жить под водой, не мог бы дышать. А она задыхается, выброшенная на берег. Я тебе объясню. В воде есть кислород, есть он и в воздухе. Рыба заглатывает ртом воду, вода проходит между багряными пластинами, в которых постоянно течет кровяной поток. Кровь извлекает из воды кислород и несет его в сердце. Вот оно! Сердце состоит из двух частей, одна называется предсердием, другая желудочком. Кислород освежает кровь, и сердце проталкивает ее по всему телу. Рыба живет, как положено рыбе: плавает, охотится, и от этого кровь устает и по венам возвращается в сердце; сердце отправляет усталую кровь в жабры, и тогда верхние пластины открываются, а использованный кислород, который теперь уже называется иначе, попадает в воду. Ну, а теперь предстоит самое неприятное: придется разрезать ее на куски. Но если ты сейчас возьмешь этот плавательный пузырь, высушишь на солнце как следует, а потом крепко ударишь по нему, получится громкий хлопок. Бери и ступай! А бабушка тем временем приготовит рыбу». Я вышел в сад. Светило солнце. В конуре лежала собака и, высунув голову, спала. Я присел перед ней на корточки и поднес пузырь к ее носу; собака дернула головой и открыла глаза. Хотела схватить пузырь, но я бросился наутек, и собака побежала за мной, стараясь выхватить его у меня из рук. Я побежал к воротам, чтобы положить в почтовый ящик, уж оттуда она его не достанет и не съест. Ящик был пуст, писем не было. Прилетели две капустницы, стали друг за дружкой гоняться, я побежал за ними, хотел увидеть, делают ли они то же, что и мухи. Собака опять побежала за мной. Бабочки исчезли в голубизне, над кустами. Что-то звякнуло. Ева сидела под кустом и делала вид, что плачет. Я поднял камень и бросил в собаку, убирайся; она побежала, поджав хвост, но то и дело оглядывалась. Я опять бросил в нее камень.