Читать интересную книгу Вечный огонь - Вячеслав Бондаренко

Не соображая, что он делает, Павел расстегнул на убитом гимнастерку, попытался сделать искусственное дыхание. Перевернул тело на живот. Ранение в спину, значит, стрелял наверняка «Поспелов», значит, пуля отравлена.

Долинский чувствовал, как боль, наполняющая его, сейчас перельется через край. Лицо его потемнело, губы дрожали. Он понял, что если не укротить эту боль немедленно, то жить дальше будет совсем невозможно. А так, мало ли – вдруг у него будет еще шанс встретиться с Вовкой?.. Ни о чем не думая, плача и дергаясь всем лицом, гауптманн вермахта, бывший русский офицер Павел Долинский быстро вытащил из кобуры «наган» и выстрелил себе в висок.

Глава пятнадцатая

«Дорогая Варвара Петровна, вот уже почти месяц как я не писал Вам. Не то чтобы писать особенно нечего, но и гордиться нечем. Положение у нас «все те же, все там же». Грустно и неприятно, но стараемся, глядишь, и получится. Погода довольно гадкая. Но на сердце все равно хорошо – земля-то впереди наша, родная, и чем скорее погоним фашиста с нее, тем веселее будет. Как Вы живете? Много ли раненых в госпитале? И что слышно от Витьки? По-старому ли он в училище или направили на фронт, как он и просился?..»

Командир гвардейской стрелковой дивизии гвардии генерал-майор Семен Захарович Куроедов отложил карандаш, прислушался. Где-то вдалеке, километрах в двадцати, работали «катюши». Угрюмое, наводящее тоску завывание непривычному человеку порядком действовало бы на нервы, но фронтовики гвардейским реактивным минометам только радовались – после налета «катюш» от позиций врага оставались выжженные площади, продвигаться по которым вперед – одно удовольствие.

Куроедов, вслушиваясь в глухой тоскливый вой «катюш», удовлетворенно погладил поседевшие усы. Даст Бог, после такой артподготовки немцы сообразят наконец, что больше держаться за этот плацдарм смысла нет. А вцепились они в него когтями и клыками, так что с самого ноября 1943-го не могли их оттуда выбить. Обидно – Киев давно наш, на Украине наступление развивается вовсю, а Западный фронт, недавно переименованный в 3-й Белорусский, буксует. Даже комиссия специальная приезжала из Ставки разбираться, и больше всех досталось тогда начштаба фронта генералу Покровскому.

Дивизия Куроедова вместе с другими соединениями фронта несколько раз пыталась освободить лежащий перед ней район. А продвигались курам на смех – где на километр, где на пять. Немцы то и дело контратаковали, кое-где снова занимали освобожденные села, и линия фронта сдвигалась назад. Порядком досаждали и «оборонные деревни» – выдумка фрицев: некоторые деревни они населяли антисоветски настроенными донскими казаками, которые сражались отчаянно. Командир корпуса злился, отчитывал Семена Захаровича. Зима 1943/44 года выдалась невеселая, злая, упорная, и таким же в последнее время было настроение самого Куроедова.

Войну он встретил в Минске. Познал горечь летних поражений 41-го, прорывался из «котла» с сотней бойцов, а потом оправдывался в Особом отделе, мол, вышел не с заданием, полученным от врага, а совсем даже наоборот. Потом были окраины Тулы, 290-я стрелковая дивизия, заснеженные подмосковные поля, и как оттуда удалось выйти живым, Семен Захарович и сам не рассказал бы внятно. В декабре 41-го отправили на краткосрочные курсы Академии Генштаба, объявили, что армии требуются строевые командиры. Переаттестовали в полковники, ну а там дали стрелковую бригаду, битую-перебитую под той же Тулой. Учиться пришлось на ходу, расплачиваться за ошибки кровью подчиненных и своей – под Юхновом немецкий снайпер врезал как раз по новеньким полковничьим петлицам Куроедова (полевых, введенных еще 1 августа 41-го, не было, вот и пришлось ходить с довоенными красными – отличная мишень). Чуть левее пройди пуля, и все, ногами вперед на кладбище. Но своему ранению Семен Захарович теперь был даже рад. Иначе никогда бы не свиделся с близким и дорогим ему человеком.

…Военно-санитарный поезд, который вез его с передовой в тыл, почему-то напомнил ему империалистическую – там тоже были такие поезда, и гремели никелированные инструменты врача в операционной, и пахло душно, тяжело – кровью, мазью Вишневского, грязными бинтами, потом. Операция была тяжелейшей. А потом, оклемавшись, Семен Захарович увидел над собой лицо, которое показалось ему сном. Он заморгал – нет, Варя, Варвара Петровна Шимкевич, живая, взаправдашная, только совершенно седая!!!

– Варвара Петровна… – Его хватило только на эти два слова. Куроедов рвуще закашлялся, слезы покатились по небритым щекам. Живая…

– Лежите, Семен Захарович. Вам нельзя волноваться.

Вот так и свиделись. Сначала Варвара Петровна рассказывала про хорошее – ее выпустили досрочно в августе 41-го, судимость сняли, и самое радостное – Витьку тоже освободили, он сейчас в Казани, в народном ополчении. О главном сказала после, когда Куроедов уже пришел в себя. Их выпустили как семью погибшего героя – Владимиру Игнатьевичу посмертно дали орден Ленина, о нем была статья в «Правде»… Семен Захарович тяжело сглотнул вставший в горле комок.

– Где? – тихо спросил он.

– Где-то под Полоцком. Его выпустили через неделю после начала войны, а мы и не знали. Восстановили в звании, дали полк… Порядки полка немцы прорвали, весь полк погиб, но фашисты потеряли много времени, все их танки, форсировавшие реку, были сожжены. Его убил немецкий диверсант, подло, в спину.

Семен Захарович молчал. Молчала и Варвара Петровна. Потом он попросил ее рассказать о себе, о том, как прошли все эти годы. Но она скупо отделалась всего несколькими словами: дали 5 лет, спасло медицинское образование, работала в лагерной «больничке».

Расставаясь в поезде, обменялись адресами, твердо обещали друг другу писать. Семен Захарович, смущаясь, впервые в жизни поцеловал невесомую, желтую, исполосованную шрамами руку Варвары Петровны, а она поцеловала его горячий лоб.

А потом были выздоровление, фронтовые пути-дороги, разжалование до подполковника в марте 42-го (один из полков бригады попал под свой же артиллерийский огонь, потери были огромны, комполка застрелился от позора) и восстановление в звании, были Сталинград, где Куроедов окончательно стал седым (седеть он начал в 37-м, после ареста Шимкевичей), введение погон в январе 43-го, присвоение бригаде гвардейского звания, перевод на Западный фронт и операция «Суворов», когда немца гнали со Смоленщины. Перед самым Новым годом гвардии полковнику Куроедову было присвоено звание «генерал-майор». Дивизию, которую он принял, перебросили с Забайкальского фронта, где войны не было (кстати, командовал этим фронтом тот самый Ковалев, перед которым Семен Захарович когда-то ходатайствовал об освобождении Шимкевича). А теперь этих хороших, но неопытных хлопцев сотнями закапывали здесь, на самом краешке белорусской земли, которая снова стала советской.

Вздохнув, Семен Захарович отодвинул в сторону незаконченное письмо Варваре Петровне, вновь склонился над картой. Мыслям помешал ординарец, тенью возникший на пороге блиндажа.

– Товарищ гвардии генерал-майор, к вам…

Рослый офицер шагнул вперед, кинул ладонь к козырьку. Лицо его оставалось в тени: снарядная коптилка светила неровно, большая часть блиндажа тонула во мраке.

– Товарищ гвардии генерал-майор! Гвардии старший лейтенант Шимкевич для прохождения службы прибыл. Вот предписание…

– Витька? – тихо спросил Куроедов, не веря себе.

Офицер вышагнул на свет, улыбнулся.

– Так точно. Витька.

Генерал молча вышел из-за стола и сгреб старшего лейтенанта в объятия. Ординарец, моргая от удивления, замер в углу.

– Андрей Ильич, – обратился к нему генерал, – быстро сделай нам по две капли и закуску к ним.

– Товарищ гвардии… – начал было Виктор Шимкевич, но комдив коротко прервал его:

– Отставить! Называй меня по имени-отчеству. Сколько лет я тебя не видел?

– Семь, товарищ… виноват, Семен Захарович.

– Всего семь… а сколько всего приключилось… – Генерал разлил по трофейным металлическим стаканчикам ледяную водку. Голос его дрогнул: – Давай, Витя, помянем твоего отца… Володю Шимкевича. Никогда в жизни я его так не называл, только Владимиром Игнатьевичем. Потому как кто я против него? Я – простой крестьянин, ни образования, ничего, а он – офицер, белая кость… Думал я, что ничего общего у таких разных людей быть не может. А вышло, что стали мы с ним как братья, и сколько раз мне хотелось его Володей назвать. Не пришлось. Не пришлось…

Он помолчал.

– Пусть земля белорусская будет пухом советскому офицеру Владимиру Шимкевичу. Вечная память.

– Вечная память, – эхом отозвался Виктор.

Выпили молча, не чокаясь, под грозный аккомпанемент далеких «катюш».

До конца своих дней Виктор Владимирович Шимкевич помнил, как выходил на свободу. Лагерь, в котором он отбывал срок, находился на окраине рабочего поселка, стоявшего близ рудников, так что вышки, часовые и колючка поверх стен имели здесь нестрашный, какой-то бытовой оттенок, – лагерь был естественной и необходимой частью поселка. И когда за Виктором захлопнулась дверь проходной, он оказался на мирной, обычной северной улице – деревянные скрипучие мостовые, с воем одолевавшая раскисшую грязь полуторка, куда-то бредущие бабы с бидонами… Новым был только плакат, косо нашлепнутый на серую стену барака: «Родина-мать зовет!» Где-то уже несколько месяцев шла война, война с фашистами, на которой геройски погиб его отец…