Читать интересную книгу Вечный огонь - Вячеслав Бондаренко

Времени на раздумья и воспоминания в лагерьке не было. Разве после отбоя, когда наконец затихали исстрадавшиеся, истомившиеся за день люди, а за стеной барака тонко, зло свистела метель да изредка погавкивали караульные овчарки. Нужно было спать, иначе свалишься завтра в сугроб и добьет конвоир (ему будет отпуск за предотвращение побега), но сон не шел, не шел к измученному 47-летнему человеку…

Думал он о том, как странно складывается жизнь. Искал причины случившегося с ним. Вспоминал тот миг, когда Латышев показал ему открытку из Болгарии, от отца (больше он эту открытку не видел). И тот день, когда в последний раз видел Варю и Витьку. Вернее, дни были разные, с Витькой виделись в училище, когда заходил его проведать, а с Варей – в то солнечное, яркое утро, когда она провожала его на веселое полковое отмечанье новеньких «ромбов». Ни одного свидания у них не было. И что с женой и Витькой, где они – тоже не знал.

Внутри, в сердце где-то, попискивала еще надежда – может, Варю и Витьку не тронули? Но общее мнение было другим: обязательно тронули, не могли не тронуть. Ну, в крайнем случае, могли пощадить, если они публично отрекутся от мужа и отца, но, скорее всего, такого шанса им никто не давал. Комбриг – мелкая сошка, кому он интересен, когда валятся такие зубры, как Тухачевский, Егоров, Блюхер? Пять маршалов было в стране, остались двое, Ворошилов и Буденный. Остальные – враги.

А может, и в самом деле враги?.. Нет, он-то ни в чем не повинен, уж он-то знает. А Тухачевский?.. Владимир Игнатьевич вспоминал полигон, где первый замнаркома обороны с улыбкой вручал ему золотые часы. Кто тебе скажет, где правда, где ложь? Голова горела, а слез не было, хоть ты тресни. Варя, Витька, где же вы?..

Небольшой буксир-толкач медленно, версту за верстой одолевал бескрайние речные пространства. Лето 1938-го здесь, на Севере, оказалось неожиданно ярким, солнца было вдосталь, а вот ветер, набегавший на буксир и баржу, которую он толкал, был колючим, недобрым. Зябко поеживались конвоиры, стоящие по бортам огромной баржи, мерзли заключенные, сидящие на палубе под брезентом – вообще-то не полагалось, ведь и в воду могли попрыгать, но пришел какой-то огромный этап, баржу нагрузили по самое не могу, и трюм, и палубу, – ледяной ветерок ерошил шерсть злобных собак, скуливших на поводках конвоиров.

Виктор Шимкевич, бывший комсомолец, бывший курсант Минского военно-пехотного училища имени Калинина, а ныне з/к 1547773, срок 10 лет, статья 58, пункты 13 (пропаганда и агитация, выражающаяся в призыве к свержению власти Советов) и 18 (измышление и распространение в контрреволюционных целях ложных слухов и непроверенных сведений), уже отмотавший часть своего срока в минской тюрьме, сидел на самом краю баржи, как посадили конвоиры. Как и все другие заключенные, он не знал, куда его этапируют, знал только, что от Минска он находится по меньшей мере в семи-восьми сутках езды. Еще в эшелоне выяснилось, что он не единственный курсант среди заключенных – были еще Петька Боклевский, которого взяли за то, что скрывал происхождение (отец – царский подполковник, погиб в 1919-м в бою с красными) и Вася Левшин, который в неправильной очередности назвал на политинформации имена вождей – сначала Кагановича, потом Молотова.

Холодный ветер проникал под брезент, которым заключенные были накрыты с головой, и ерошил отросшие за время следствия волосы Виктора. Конвоир, прохаживаясь вдоль борта, посмотрел на близкий берег: там копошились люди, качались на волне бревна, предназначенные для сплава. Один из людей, приложив ладонь ко лбу, вглядывался в ползущую мимо баржу, щурился против солнца.

– Чего встал? – грубо кинул Владимиру Игнатьевичу бригадир. – Баржи не видел не разу? А у нас план, между прочим, горит!

Накатившая от баржи волна плеснула о берег, бревна валко заворочались на воде. Бывший военврач 1-го ранга Гольдберг, стоявший рядом, тронул Шимкевича за плечо:

– Владимир Игнатьевич, что с вами?

Но ничего внятного бывший комбриг ответить не смог. Он чувствовал, что сейчас, метрах в ста от него, провезли в числе пяти тысяч других заключенных его сына. Но сказать такое вслух – засмеют. Зэка народ языкастый, скорый на шутку, и сантиментам в их мире места нет. Так и смолчал, ничем не выдал тяжело бьющегося сердца…

Глава тринадцатая

В самом конце июня 1941-го с конвоирами что-то произошло. Первым это заметил Гольдберг и с усмешкой шепнул Владимиру Игнатьевичу:

– А солдатики-то занервничали. Может, Берия решил наш лагпункт прикрыть, а их разогнать?

Шимкевич только улыбнулся углом рта. На нового наркома внутренних дел Берию многие заключенные возлагали какие-то невиданные надежды – дескать, Ежова убрали, так теперь уж наверняка разберутся. Болтали, что из такого-то лагпункта освободили столько-то бывших командиров, из такого-то – столько-то. Вернули звания, ордена и даже извинились перед строем. Но в такие байки Владимир Игнатьевич за четыре года лагеря научился не верить. Просто зэка всегда склонны надеяться на некое чудо, которое положит конец их нынешнему состоянию. Вот и ползут шепотки то про Берию, то про неслыханную амнистию в связи с тем, что Риббентроп и Молотов подписали договор о ненападении, то про финскую войну. Шепотки, в которых правды десять процентов, а прочее – зэковские фантазии…

– Точно вам говорю, – настаивал Гольдберг. – Заметили, как они между собой перешептываются? А службу как начали нести? Один вчера винтовку отложил – и с головой в газету. Прямо хоть стреляй его и беги куда глаза глядят.

– Куда тут убежишь? – вздохнул Шимкевич. – До ближайшего поселка сто верст. И поселок этот при лагере.

Этот разговор был 27 июня, а через день Шимкевича прямо со сплава, с берега, вызвали к начальнику лагпункта. Как показалось Владимиру Игнатьевичу, блеклые волчьи глаза начальника смотрели на него как-то иначе, не так, как обычно.

– Вызывали, гражданин начальник?

Вместо ответа тот сделал что-то уж совершенно странное, а именно вышел из-за стола и указал на стул, стоящий перед ним:

– Вызывал. Да вы садитесь, садитесь…

«Спасибо, я и так сижу», – чуть было не ответил тюремной приговоркой изумленный Владимир Игнатьевич. С чего вдруг на «вы», да еще «садитесь»?.. Но сел. В глаза перечить начальству не нужно, раз предлагает садиться – значит, надо.

Начальник пожевал нижнюю губу, нагнал на лицо значительное выражение.

– Вы, конечно, слышали, что 22 июня Германия напала на СССР?

На этот раз Шимкевич не смог сдержать удивления.

– Откуда? Нам же не объявляли. И потом – почему?.. Есть же договор о ненападении.

– Срать они хотели на договор! – рявкнул начальник, багровея. – Короче, 22 июня немецко-фашистские банды напали на нашу страну… А сегодня я получаю вот это. – Он двумя пальцами сдернул со стола испещренный машинописью лист бумаги, протянул Шимкевичу. – Ознакомьтесь.

Владимир Игнатьевич осторожно взял бумагу. Бросились в глаза строчки: «…освободить из мест лишения свободы, восстановить в воинском звании «комбриг» и вернуть государственные награды С.С.С.Р. …»

Пальцы дрогнули. Бумага медленно, словно осенний лист, покружилась по комнате и легла на грязный пол подписью вниз.

– Что ж вы так неаккуратно с ней, товарищ комбриг, – прокряхтел начальник, подбирая бумагу. – В ней теперь вся ваша судьба напечатана, а вы бросаетесь.

Увозили Шимкевича из лагпункта на следующий день. Он надеялся, что приказ из Москвы касается еще кого-то из лагерников, но нет, освобождали только его. Обнимались с товарищами по несчастью у полуторки. Конвоиры не торопили, а старший по машине, румяный сержант ГБ, держал себя вежливо:

– Вы где предпочитаете ехать, товарищ комбриг, в кабине или кузове? Предупреждаю, в кабине душно, а в кузове трясет сильно.

– Ничего. – Шимкевич взялся руками за борт, перекинул тело в кузов. – Прокачусь с ветерком.

Скорбно завывая усталым мотором, полуторка выползла на разбитую лесную просеку. В последний раз мелькнула река, на берегах которой прошло полторы тысячи дней и ночей… Владимир Игнатьевич приподнялся в кузове, поднял прощально руку. Рядом напрягся конвоир с карабином, видно, еще не привык, что не стережет теперь арестанта, а охраняет его.

До ближайшей железнодорожной ветки ехали сутки. Пассажирский вагон был прицеплен к лагерному составу. Румяный сержант, как выяснилось, сопровождал Шимкевича и дальше, в Москву. Заняли с ним вместе отдельное купе, Владимир Игнатьевич спросил осторожно:

– Вы что же, охраняете меня или как?

НКВДшник ответил вежливо, быстро:

– Никак нет, товарищ комбриг. Сопровождаю к месту назначения согласно приказу.

– То есть не конвоируете? – уточнил Шимкевич.

Сержант засмеялся:

– Так с вас же снята судимость, товарищ комбриг. Зачем же вас конвоировать?

Кроме Шимкевича, в вагоне ехали еще восемь таких же, как он, внезапно освобожденных командиров – один полковник, один бригвоенинженер и один бригвоенврач, остальные комбриги и комдивы. Сначала, по старой лагерной привычке, настороженно встречались друг с другом глазами, прощупывали, но потом натянутость миновала, стали знакомиться. Никого из БВО среди них не оказалось, все перед арестом служили кто где – Одесса, Куйбышев, Сталинабад, Дальний Восток…