Лера слушала Ильина, и ей казалось, что все происходит не в реальности, а в каком-то страшном, бредовом сне. Во сне она видит стоящий у трибуны гроб и возле него истаявшую, как свечка, застывшую в прострации Настину мать.
Рядом с несчастной женщиной, закрыв лицо руками, стоит высокий, плечистый парень в солдатском кителе и черных начищенных ботинках. Тот самый Гошка, из-за которого Настя невольно все время нарушала трудовую дисциплину.
А позади них во всю сцену огромный, траурный портрет, с которого улыбается счастливая девушка с роскошной русой косой.
Этого не может быть. И все-таки это есть. Лера отчетливо видит людей, чьи лица искажены болью, а глаза устремлены на говорящего. Вон в самом центре первого ряда стоят девчонки-медсестры из их отделения, Настины подруги — Вера Колесникова и Рита Глухова. Обе плачут, не сдерживая слез. Вон чуть левее Лена Сокова — опустила глаза, комкает в руках платок. Вон санитарки, Галочка, Надюша и Варвара Никитична, сбились тесной группкой, о чем-то переговариваются, тихонько, еле шевеля губами. Сколько раз они все трое вместе с Настей дымили на этом злополучном балконе, перемывая кости всем в отделении.
Чуть позади и поодаль стоит Анна. Ее красивое, яркое лицо напряжено, она то и дело судорожным движением подносит руку к сумке, — очевидно, ей мучительно хочется достать пачку сигарет и закурить. Рядом с ней Наталья. На голове у нее черный платок, тот самый, в котором она была в церкви, кисти рук опущены вдоль тела, спина ссутулилась.
Ближе всех к Лере стоит Максимов — она видит, как ходят у того на скулах желваки. Лицо у него замкнутое, суровое, даже злое. Страшное лицо. Как будто бы он посылает вызов неведомым силам, которым было угодно, чтобы Насти не стало.
Лера почувствовала, что больше не может тут находиться. Не может слышать слова, которые, несмотря на искренность говорящих, кажутся ей всего лишь словами, лишенными смысла и оттого еще более несправедливыми, лишними, банальными.
Она пробралась через толпу к выходу, тихо скользнула за дверь. Не вызывая лифт, поднялась на этаж вверх, в свое отделение.
Здесь царила необычайная тишина. Те из больных, которые чувствовали себя сносно, ушли в зал, на панихиду, остальные, тяжелые, лежали по палатам. Из персонала осталась только дежурная медсестра, Валя Бойко, сидевшая за столом на посту.
Лера медленно шла по коридору, по которому еще три дня назад бегала Настя, весело стуча своими каблучками. Без определенной цели она брела, понурив голову, глядя себе под ноги, иногда машинально касаясь рукой крашенной масляной краской стены. Так, не поднимая глаз, она дошла до восьмой палаты и остановилась как вкопанная.
Перед ней стоял Андрей. Живой и невредимый, только заметно осунувшийся.
Лере показалось, что она с ума сойдет от счастья. Он здесь, рядом с ней, только руку протянуть и можно дотронуться, можно обнять, уткнуться лицом в его плечо. И нет рядом ни грозного рыжего Юрика, ни отвратительных белых стен реанимации, ни капельниц — ничего, что бы напоминало о ее страшной ошибке.
Сердце сжалось от нежности и боли: такой красивый, такой близкий, родной, желанный, как она могла так долго его не видеть!
Она сделала шаг ему навстречу и остановилась в нерешительности, наткнувшись на его взгляд, холодный, отчужденный.
— Здравствуй, — тихо сказала Лера.
— Здравствуй. — Он так и стоял — неподвижно, скрестив руки на груди, глядя куда-то в сторону, мимо нее.
— Тебя перевели из бокса?
— Только что.
— Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо.
Она и не ожидала другого ответа. Если уж в реанимации, находясь на грани между жизнью и смертью, он говорил, что все нормально!
— Слава богу, что хорошо. — Лера ласково улыбнулась.
— Я слышал, у тебя из-за меня неприятности, — по-прежнему избегая глядеть ей в глаза, проговорил Андрей.
— Из-за себя, — поправила она. — Все только из-за меня самой. Меня отстранили, ждут комиссию, будут разбираться.
— Я хочу сказать, — он на мгновение замялся, — я… не в претензии к тебе. Жаловаться не буду, ты не волнуйся.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Почему-то вместо радости Лера почувствовала острую боль и обиду. Тон Андрея был таким сухим, официальным, он точно проводил жесткую границу между тем, что было раньше, и тем, что будет сейчас, навсегда зачеркивая их прежние отношения.
Правы оказались обе, и Наталья, и Анна: они теперь чужие друг другу, он для нее просто больной, она для него — врач, и только. И ничего для него не значит та ночь, ровным счетом ничего.
— Спасибо. — Лера кивнула, изо всех сил стараясь ничем не выдать охватившего ее отчаяния.
— Не за что. — Андрей пожал плечами и, ничего больше не сказав, повернулся и скрылся в палате.
Лера осталась одна посреди коридора. Сидящая за столом Валя с любопытством смотрела в ее сторону.
Лера ощутила, как нарастает в ней отвращение к самой себе. Он ее и знать не хочет, а она бегает за ним как привязанная, ушла с панихиды, покинула Настю!
Она стремительно зашагала назад, почти бегом миновала пост, выскочила из отделения, спустилась вниз, во двор. Там уже стояло в ожидании несколько ритуальных автобусов. У одного из них прохаживалась взад-вперед Анна, беспрестанно дымя сигаретой.
Лера медленно приблизилась к ней.
— Куда исчезла? — остановилась та, с подозрением оглядывая подругу.
— Так, — уклончиво ответила Лера.
Анна понимающе кивнула.
— Я тоже не выдержала. — Она поежилась на промозглом ветру, натянула капюшон дубленки на голову. — Ну и погодка! То все течет, чуть не весна, то холодрыга! Васильича видела?
— Да.
— Страшное дело! Он же самолично дежурил в субботу. Говорят, за полчаса до того, как это произошло с Настеной, очередной нагоняй ей давал. Орал на все отделение. Представляешь, каково ему теперь? — Анна передернула плечами и выкинула окурок в грязь.
Лера живо представила себе недавно виденное в зале лицо Максимова и кивнула.
Из больницы медленно стал выползать народ и молча рассаживаться по автобусам.
— Пошли, — позвала Анна. — А то мест не хватит.
Желающих проводить Настю в последний путь действительно оказалось много, терапевтическое отделение ехало почти в полном составе. В отделении дежурили лишь Валя и старенькая Полина Михайловна, побоявшаяся ехать на кладбище по причине слабого сердца.
Перед Анной и Лерой уселась Наталья. Лера видела впереди ее сгорбленную спину, поникшие плечи и вспоминала, как та вечно ссорилась с Настей, без конца шпыняла ее, контролировала. Тоже небось мается теперь, может, даже чувствует себя виноватой.
Все они виноваты, все без исключения. Каждый в отделении наблюдал за Настиными фокусами на балконе, у всех сердце замирало, и никто не остановил ее, не одернул, только смеялись да пальцем у виска крутили. Вот и досмеялись.
Автобус долго ехал по шоссе и наконец медленно, неуклюже свернул с Кольцевой автодороги. Вскоре впереди показалась металлическая ограда кладбища, старухи с яркими букетами искусственных цветов, еще автобусы, ожидающие окончания траурной церемонии.
Настина мать, тихо сидевшая впереди, внезапно громко зарыдала. Лера снова, как во время телефонного разговора с ней, почувствовала приближающуюся дурноту и невольно вцепилась в рукав Анны.
Автобус фыркнул и остановился. Четверо мужчин подхватили гроб, понесли. Сзади под руки вели мать Насти.
Морось сверху все усиливалась, лица у людей стали мокрыми, и невозможно было разобрать, слезы это или потоки странного, декабрьского дождя.
Почти рядом с Настиной могилой хоронили какого-то отставного военного. Стояла толпа, тромбоны и валторны тянули мрачную, выворачивающую душу мелодию, и это принудительное, неизбежное соседство с чужим горем было особенно тягостным.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Лера в отупении смотрела, как рабочие опускают гроб с Настей в могилу, как с глухим стуком летят на крышку комья земли, и обреченно думала о том, что в ее жизни не осталось ничего светлого, чем можно было бы жить. Ничего, кроме Машки.