помощи» и на ней напали на счастьинскую больницу, где убили несколько врачей. Глупость очевидная и несусветная, но на шум надо было реагировать. Так что пришлось писать отдельный рапорт особистам. А уж от них объяснения дошли до Митридата.
* * *
— Так что, — продолжал Мишка, — «айдаровцев» твоя наглость сильно опечалила. Типа, уже и дома покоя нет. Они, конечно, не знали, что это ты в засаде участвовал, но решили оборзевшим сепарам дать по рукам. Поскольку на передке это у них получается не очень, то обратились к своим привычным, карательно-террористическим методам. А тут на тебя им и информация подвалила. Вернее, кто-то там свёл всё по тебе в одну картину… А дальше ты знаешь. Стали шерстить по базам, где такого вредоносного сепарюгу можно уловить. Обратились к резиденту, тот — к бандитам, что рынок недвижимости держат, — и вот мы имеем, что имеем!
— А что мы имеем, кроме раненой девчонки? — зло проговорил Алексей. — Эх, правильно казачки делают, что нациков сразу карают, в плен не берут. А мы…
— Ну-у… — протянул Мишка, лукаво усмехаясь. — Ты ж у нас солдат империи. Тебе не пристало конвенции нарушать.
Митридат позволял себе иногда подтрунить — впрочем, несильно — над Бурановскими убеждениями, складывающимися на этой войне. Шутил так Мишенька.
Алексей знал это, как и то, что друг его — ещё и потому друг, что единомышленник. В основном. В базе. По частностям спорили.
Служба Мишкина располагала к некоему политическому цинизму. Он просто знал больше, нежели полевой офицер. И потому заслужил только лёгкого тычка кулаком в плечо. Пришлось даже привстать для этого, вызвав вопросительный взгляд официантки. Что она, заподозрила, будто от давешнего мужичка заразились?
— Ладно, — переключился Мишка, стерев улыбку. — Теперь по тебе.
Он задумчиво посмотрел на Алексея. Потом повернулся к официантке и махнул ей рукой, подзывая.
— Давай, Юлечка, посчитаемся. А то пора нам. Дела у нас…
Что-то было в его тоне неприятное. О чём ещё зайдёт речь?
Речь Мишка повёл уже на улице:
— Значит, смотри сюда, Лёха. Разговор у нас с тобой совсем не для чужих ушей. Пойдём с тобой пройдёмся потихоньку, к театру, до универсама. Да по задам, по Демёхина. Незачем перед администрацией светиться.
Собственно, до универсама, что сбоку от театра имени Павла Луспекаева, было одинаково идти что так, что так. Прямоугольная планировка. На одном маршруте действительно надо пройти мимо здания ОГА, в эту вечернюю пору уже тихого и скучного. Чего или кого не хотел там повстречать Мишка, было не очень ясно, но раз тот так решил, то причины были.
Улица Демёхина была воистину черна в это время суток. Темна, пряма и практически пуста. Лишь по бокам немногочисленные подсветки из окон домов. Прорезь в теле города, а не улица. Даром что самый центр, зады правительственного квартала…
Этой зимой в Луганске вообще было как-то… безвременно, что ли. Как стемнеет, так кажется, будто не шесть часов ещё, а полночь. Темно и пусто. После шести вечера переставали ходить маршрутки. А другого общественного транспорта в городе на данный момент не было. Вот и торопился народ пораньше до дома добраться.
Город по вечерам замирал, словно накрывался одеялом и затаивался. Распластывался чёрной кляксой под непроглядным небом ночи, застывая, будто в секрете. И только воспалёнными глазами окон осторожно всматривался в темноту.
Город войны. Военный город.
Впрочем, Алексей другого зимнего Луганска почти не знал. Тот, что был в его детстве, в детстве же и остался, и даже воспоминания о нём потускнели. Но тот был прежде всего летним. Может быть, потому, что уехал Лёшка отсюда маленьким, и воспоминания заслонил Брянск — почему-то как раз больше зимний. Или потому что в нечастые наезды сюда из дома к бабушке с дедушкой жил он в основном в Алчевске. Да и приезжал к ним на летние каникулы, и когда выбирался в Луганск — это был опять летний Луганск, светлый, живой, словно искристый…
А этот, тёмный, замёрзший и замерший город — это было болезненно. Темнота его ледяных улиц невольно навеивала строки из любимого в школе Блока. «Чёрный вечер, белый снег…» — и как там? — «Поздний вечер. Пустеет улица. Один бродяга сутулится»…
Разве что нету того знакомого бродяги на остановке. Смылся бомжик домой. Рабочий день кончился…
Все революции, что ли, у нас в России одинаковые? Чёрный вечер, белый снег. Ветер, ветер на всём белом свете… Патрули. Правда, не двенадцать с винтовками. Четверо на джипе. Но суть та же — ночью любой прохожий полностью в их власти.
Хорошо, что с Мишкиными документами патрули не страшны. И у него, Алексея, всё оформлено, как надо. Но это — на кого нарвёшься ещё. А то вон в августе… Да и в сентябре бывало — где патруль, а где тот же патруль уже на промысел вышел, зажим-отжим. Это тоже, что ли, закон революции? — всякую жмуть наверх поднимать…
Бабушкино слово. Что оно означало и откуда взялось, она не объясняла. Говорят, мол, так и всё. Она вообще как-то особенно говорила, бабушка. Не «перевернёшься», а «перемекнёсси». Не «давеча», а «дайче». В таком роде.
Метнулась в мозгу картинка-воспоминание, какой она выглядела, когда вывозил он её в Россию, когда везли тело отца. Замкнувшаяся, деревянная. Враз помутневшая. Не от мира сего. Словно уже отказавшаяся жить…
Ну, гниды, вы мне и за это заплатите! Заплатили уже, и ещё заплатите. Фигня, что всего двое вас осталось, убийц. Это если у обычных солдат просто мозги промыты, и карательная реальность АТО быстро ставит их на место, то нацисты из добровольческих батальонов все упоротые. Эти точно пришли убивать просто за разномыслие. За невосторженность мыслей по отношению к Бандере и к древним украм, что выкопали Чёрное море.
Валить вас не перевалить. Поэтому не буду я торопиться в поисках ваших, Кирилл Вызуб и Валентин Безверхий. Клички Гром и Лихой. Ещё сведёт нас с вами дорожка узкая, гражданской войной проложенная… А до тех пор проредим вас, нациков. Чтобы не пёрлись к нормальным людям дурью своей их насиловать. Чтобы закаялись даже пытаться превращать русских людей в свидомую подпиндосовскую нечисть. Чтобы гадились под себя от страха поднимать руку на Донбасс, на Россию, на Империю!
Впрочем, не до рефлексий. Вид у Мишки был задумчиво-тихий, что никак не было похоже на этого холерика. Похоже, действительно что-то важное держит в рукаве.
Когда со скупо, но освещённой Советской свернули за угол, огороженный лентой в полосочку, чтобы не ходили люди под опасно накренившимся после попадания снаряда карнизом, и попали во мрак Демёхина, Мишка заговорил. Негромко, так что