Читать интересную книгу Голос блокадного Ленинграда - Ольга Берггольц

1951

Отрывок

Достигшей немого отчаянья,давно не молящейся богу,иконку «Благое Молчание»мне мать подарила в дорогу.

И ангел Благого Молчанияревниво меня охранял.Он дважды меня не нечаяннос пути повернул. Он знал…

Он знал, никакими созвучьямиувиденного не передать.Молчание душу измучит мне,и лжи заржавеет печать…

1952

Обещание

…Я недругов смертью своей не утешу,чтоб в лживых слезах захлебнуться могли.Не вбит еще крюк, на котором повешусь.Не скован.  Не вырыт рудой из земли.Я встану над жизнью бездонной своею,над страхом ее, над железной тоскою…Я знаю о многом. Я помню. Я смею.Я тоже чего-нибудь страшного стою…

1952

Из цикла

«Волго-Дон»

1

Я сердце свое никогда не щадила…

Я сердце свое никогда не щадила:ни в песне, ни в горе, ни в дружбе,                                   ни в страсти…Прости меня, милый. Что было — то было.Мне горько.И все-таки все это — счастье.

И то, что я страстно, горюче тоскую,и то, что, страшась неизбежной напасти,на призрак, на малую тень негодую.Мне страшно…И все-таки все это — счастье.

О, пусть эти слезы и это удушье,пусть хлещут упреки, как ветки в ненастье.Страшней — всепрощенье. Страшней —                                  равнодушье.Любовь не прощает. И все это — счастье.Я знаю теперь, что она убивает,не ждет состраданья, не делится властью.Покуда прекрасна, покуда живая.Покуда она не утеха, а — счастье.

1952

2

Темный вечер легчайшей метелью увит

Темный вечер легчайшей метелью увит,волго-донская степь беспощадно бела…Вот когда я хочу говорить о любви,о бесстрашной, сжигающей душу дотла.

Я ее, как сейчас, никогда не звала.

Отыщи меня в этой февральской степи,в дебрях взрытой земли, между свай эстакады.Если трудно со мной — ничего, потерпи.Я сама-то себе временами не рада.

Что мне делать, скажи, если сердце моеобвивает, глубоко впиваясь, колючка,и дозорная вышка над нею встает,и о штык часового терзаются низкие тучи?Так упрямо смотрю я в заветную даль,так хочу разглядеть я далекое, милое                                    солнце…

Кровь и соль на глазах!Я смотрю на него сквозь большую печаль,сквозь колючую мглу,                    сквозь судьбу волгодонца…Я хочу, чтоб хоть миг постоял ты со мнойу ночного костра — он огромный,                               трескучий   и  жаркий,где строители греются тесной гурьбойи в огонь, неподвижные, смотрят овчарки.Нет, не дома, не возле ручного огня,только здесь я хочу говорить о любви.Если помнишь меня, если понял меня,если любишь меня — позови, позови!Ожидаю тебя так, как моря в степиждет ему воздвигающий берегав ночь, когда окаянная вьюга свистит,и смерзаются губы, и душат снега;в ночь, когда костенеет от стужи земля,—ни костры, ни железо ее не берут.Ненавидя ее, ни о чем не моля,как любовь беспощадным становится труд.

Здесь пройдет, озаряя пустыню, волна.Это все про любовь. Это только она.

1952

3

О, как я от сердца тебя отрывала!

О, как я от сердца тебя отрывала!Любовь свою — не было чище и лучше —сперва волго-донским степям отдавала…Клочок за клочком повисал на колючках.Полынью, полынью горчайшею веетнад шлюзами, над раскаленной землею…Нет запаха бедственнее и древнее,и только любовь, как конвойный, со мною.Нас жизнь разводила по разным дорогам.Ты умный, ты добрый, я верю доныне.Но ты этой жесткой земли не потрогал,и ты не вдыхал этот запах полыни.А я неустанно вбирала дыханьемтот запах полынный, то горе людское,и стало оно, безысходно простое,глубинным и горьким моим достояньем.…Полынью, полынью бессмертною веетот шлюзов бетонных до нашего дома…Ну как же могу я, ну как же я смею,вернувшись, «люблю» не сказать по-другому!

1952–1960

4

…И вновь одна, совсем одна — в дорогу

…И вновь одна, совсем одна — в дорогу.Желанный путь неведом и далек,и сердце жжет свобода и тревога,а в тамбуре — свистящий холодок.

Как будто еду юности навстречу…Где встретимся? Узнаю ли? Когда?Таким ли синим будет этот вечер?Такой ли нежной первая звезда?

Она  т о г д а  была такой. Несмело,тихонько зажигалась в вышине,и разгоралась, и потом летелавсе время рядом с поездом — в окне.

А полустанок, где всегда хотелосьвдруг соскочить               и по крутой дорожкеуйти в лесок, сквозной, зелено-белый,и жить вон в той бревенчатой сторожке?

А пристань незнакомая, ночная,огни в воде, огни на берегу…Там кто-то ждет, и я его не знаю,но даже издали узнать смогу.

Еще минута — подойдет и скажет:«Ну, наконец ты здесь! А я — к тебе».И я сначала не отвечу даже,я только руки протяну судьбе.

Пусть этого не будет, пусть,                            но может,ведь может быть?!                 И, сердце веселя,все обещает счастье, все тревожитв пути к труду, большому, как Земля.

Мне встретится ль такой же полустанок,такая ж пристань, с той же ворожбой,мне, знающей давно, что не расстанусьни с городом, ни с домом, ни с тобой?..

                               —

…И все-таки я юность повстречала —мою, прекрасную, но ставшую иной:мы встретились у черных свай причала,в донской степи, завьюженной, ночной;там, где до звезд белы снега лежали,там, где рыдал бубенчик-чародей,где ямщики под песню замерзали,под ту, что нет печальней и светлей.Не в той юнгштурмовке темно-зеленой,в другой одежде, с поступью иной,—как рядовой строитель Волго-Дона,так повстречалась молодость со мной.……………И долго буду жить я этой встречей,суровой встречей, гордой и простой.Нет, был не ласков тот февральский вечер —он был железным трепетом отмечени высшей — трагедийной — красотой.

                               —

Нас было трое около причала,друг друга мы не знали до сих пор.Мы молча грелись у костра сначала,не сразу завязался разговор.Но были мы ровесники — все трое,всю жизнь свою мечтали об одном.

Один, в тридцатом Тракторный построив,оборонял его в сорок втором.Другой, надвинув шапку на седины,сказал, что ровно десять лет назадв такие ж вьюги он водил машиныпо Ладоге в голодный Ленинград.

Мы даже детство вспомнили — все трое:гражданскую, воззвания Помго'лаи первый свет — он хлынул с Волховстрояи прямо в юность,                 прямо в зданье школы!

Потом, оставив младшим братьям парты,мы вышли в жизнь, к труду,                          и   перед   намиродной земли распахнутая картасверкнула разноцветными огнями.

Потом страна, от взрослых до ребенка,с волнением следила за рожденьембетонной днепрогэсовской гребенки…Она была эмблемой поколенья!

Потом пылал Мадрид.К нему на помощь в буришел караван советский напролом,и голосом Долорес ИбарруриИспания твердила: «Мы пройдем!»

…За нами были войны, труд, утраты,судьбы неоднократный перелом;мы знали День Победы в сорок пятоми ждали моря в пятьдесят втором.Причал простерся над земною сушей,под ним мела поземка злей и злей,но как живой — как мы —                       он чуял душуиздалека идущих кораблей.

Они придут — мы знали срок прихода.Их высоко над миром вознесут,поднимут на себе донские водыи волжскому простору отдадут.И мы глаза невольно поднималис земли, со дна, где снег летел, пыля,как будто б днище и огни видалиидущего над нами корабля…Вот он проходит над судьбою нашей —Рожденный нами!               Доброго пути!

Тебе к Москве,              из водной чаши в чашу,сквозь арки триумфальные идти.Держи спокойно небывалый путь!На каждом шлюзе, у любых причаловбудь горд и светел, но не позабудьо рядовых строителях канала…

                               —

А Дон качался близ насосных башен,за плотною бетонною стеной.Он подошел, он ждал —                     в морскую чашускорей ударить первою волной.

И — берег моря — дыбилась плотина,огромная, как часть самой Земли.Гряда холмов суровые вершинывздымала и терялася вдали,там, где сквозь мглу, заметная с причала,как врезанная в небо навсегда,над лучшим экскаватором мерцалатяжелая багровая звезда.

Плотина будет тверже, чем гранит:она навеки море сохранит.Тут вся земля испытана на сдвигне только в тишине лабораторий,—всей тяжестью страданий и любви,неумолимой поступью Истории.И камень выбран. В разных образцахего пытали холодом и зноеми выбрали надежный, как сердца,испытанные и трудом и боем.Не сдвинутся, не дрогнут берега,навек воздвигнутые на равнине,но примут море, сберегут снега,снега степей, бессмертные отныне.

А на плотине возвышалось зданьелегчайшее, из белых кирпичей.Шло от него жемчужное сиянье,туман пронзая сотнями лучей.

Туман, туман светящийся, морозный,костры и снег, столпившийся народ,земля в холмах,               хребет плотины грозный,звезда вдали   и возглас:                         «Дон идет!»

И вздрогнул свет, чуть изменив оттенок…Мы замерли — мотор уже включен!За водосбросом, за бетонной стенкойвсхрапнул и вдруг пошевелился Дон.

И клочьями, вся в пене, ледяная,всей силой человеческой сильна,с высокой башни ринулась донская —в дорогу к Волге — первая волна.

…Я испытала многие невзгоды.Судьбе прощаю все, а не одну —за ночь,        когда я приняла с народомот Дона к Волге первую волну…

От Дона к Волге первая волна,—как нелегко досталась нам она…И странно было знать, что — пусть не рядом,но там, где бьет Атлантики волна,—холодным, пристальным, змеиным взглядомследит за этим вечером война.И видит все, во что вложили души…И это зданье, этот водоемона уже наметила — разрушить,как Тракторный тогда,                     в сорок втором.

Но мы — мы тоже помним эти годы.Мы помним — в сорок третьем, в феврале,на этой же недрогнувшей земле,здесь, где мы встретили донские воды,где море, точно памятник, встаетнад кровью воинов —                   над рубежами славы,—здесь был навеки перебит хребетфашистской бронированной державы.

Пусть ни на миг об этом не забудеттот, кто грозится, что война близка.У нас развалин на земле не будет.Мы строим прочно. Строим на века.

Апрель 1952