И все-то он увидел в ее глазах! Атхафанама вспыхнула, досадливо тряхнула косичками.
- Тоже мне! Я вот попрошу отца, чтобы тебе отрубили голову.
- Только приходи на казнь, чтобы мне еще раз полюбоваться на тебя! беспечно откликнулся Ханис.
Атхафанама поджала губы.
- Лучше пусть тебя повесят за ноги.
- Только напротив твоей калитки... - Ханису нравилась ее злость, более притворная, чем казалось самой Атхафанаме.
Задохнувшись от возмущения, Атхафанама часто заморгала длиннющими ресницами. Так и не найдя слов, она схватила свой мячик, пнула в бок ближайшего стражника и побежала прочь, не щадя цветов на клумбах. Остановилась только у золоченой калитки.
- Я попрошу, чтобы тебя сварили в масле! - крикнула оттуда и торжествующе рассмеялась.
Хлопнула калитка, прозвенели еще издали бубенцы - и все стихло. Солнце обнимало Ханиса с головы до ног светом и теплом, и странным образом блеск желтого шелка был родственен Солнцу. Кто бы знал, что столько света может изливаться из хайардских черных глаз, и даже против воли их хозяйки?
Стражники поднимались, осторожно озираясь из-за испачканных травяным соком ладоней в отпечатках стеблей.
- Нельзя смотреть на царскую дочь! - нравоучительно рявкнул старший за спиной Ханиса. - Уж сварят тебя или четвертуют, но не быть тебе живым после такого...
Ханис пожал плечами.
- Вас самих казнят, если узнают.
Стражник ткнул его кулаком между лопаток.
- Поговори мне...
Царь сидел на восьмиугольном троне, напоминавшем стол на низких ножках. Красный ковер, сотканный по форме трона, переливался через края низаной жемчужной бахромой, почти скрывавшей золотое свечение мощных львиных лап, поддерживающих трон. Высоко над головой царя на золотых цепях висела восьмиугольная рама, с которой позади и по бокам трона ниспадали шелковые завесы, алые и цвета темного вина, отягощенные золотым шитьем и драгоценными камнями. По бокам, близко, но не касаясь завес, стояли высокие, могучего вида стражи в богатой одежде, с обнаженными мечами, поднятыми перед собой.
Ханис понимающе повел бровью. Здесь точно был на месте этот грозный варвар в тяжелых темно-красных одеждах, украшенных золотом и рубинами, в высокой тяжелой короне на блестящих от масла волосах. В Аттане он был смешон. Здесь - величествен.
Взгляд царя был тяжел и неподвижен. Не мигая он глядел в глаза своему пленнику. И не утратил величия, заговорив, хоть Ханису казались нелепыми его слова. Здесь и в устах этого правителя они были уместны.
Если бы не о Ханисе шла речь.
- Ты еще жив, и ты - мой раб.
- Разве царь пригласил меня, чтобы продолжить пустой спор? - улыбнулся Ханис.
Царю показалось, что радужный ореол окружает золотую голову Ханиса, как огонек свечи, если смотреть на нее сквозь тонкую завесу. Царь озадаченно прищурился, но сияние не исчезло, оно все разгоралось, блеском заслоняя от глаз царя все, кроме белого лица пленного аттанского бога.
Лицо царя на миг утратило величественное выражение. Он вопросительно нахмурился и осторожно поморгал. Ноздри встревоженно дрогнули, и губы сжались. Вслед за тем лицо его окаменело. Царь снова заговорил, и голос его был по-прежнему густым и тяжелым, только внезапно охрип.
- Я хочу задать тебе вопрос, мой... пленник. Ответишь ли ты добровольно, или сразу послать за палачом?
- Если я не отвечу на твой вопрос по собственному желанию, палач тебе не поможет, - уверенно возразил Ханис. - Но почему бы и не ответить, если это не противоречит моему достоинству, а также моему долгу перед Аттаном?
Царь молчал. Лицо его не меняло выражения напряженного спокойствия. Наконец он заговорил - медленно, негромко.
- Твоя сестра разбилась о каменные плиты во дворе перед башней Небесной Ладьи. Я видел: от нее не осталось ничего, что могло бы выжить. Она была не целее раздавленного винограда.
Ханис прикусил губы. Сами сжались в кулаки связанные за спиной руки, и боль в них была сладка. Он ничего не говорил, ожидая вопроса.
- Как могло это случиться, что в Аттане появилась девица, называющая себя Аханой, богиней и царицей?
Вырвался, вырвался растерянный взгляд - прямо в глаза царю, взгляд испуганный и недоверчивый. Но царь словно и не заметил его, и глаза его, неподвижные и темные, смотрели как бы сквозь Ханиса.
- Она собирает смутьянов и мятежников, призывает изгнать из Аттана захватчика - так называя властителя, в руку которого Аттан отдан самой Судьбой. Скоро разбойничья шайка, которую она именует войском, будет разогнана и ее саму за косы приволокут к подножию моего трона. Это не вызывает моего беспокойства. Но объясни мне другое: могла ли действительно твоя сестра воскреснуть, или девица эта - самозванка? Мои лазутчики доносят, что у нее рыжые косы, белая кожа и золотые глаза, как у тебя.
- Что тебя удивляет, царь? - холодно спросил Ханис, хоть побежали по спине мурашки. - Разве могло быть по-другому? Или ты надеялся владеть землей, принадлежавшей богам, когда твои предки еще пасли овец на горных пастбищах?
Ханис ожидал гнева, на который так скор вспыльчивый и надменный повелитель Хайра. Но царь не шелохнулся, не удостоил его даже взглядом, и Ханису стало не по себе. Однако он твердо закончил:
- Это несомненно моя сестра Ахана.
- Если так, ты будешь рад увидеть ее, - тяжело потек неторопливый голос. - Это будет скоро. Это будет в день вашей казни.
Когда пленника увели, царь долго сидел неподвижно. Только услышали стражники глухой стон из-за красных завес - дважды. Потом очень тихим голосом царь приказал:
- Лекаря мне.
У входа в зал его приказ был подхвачен встревоженными голосами и перелетая от одного поста к другому затих в отдаленных переходах дворца.
Вскоре перед троном пал ниц невысокий худощавый южанин средних лет, с редкой, коротко подстриженной бородкой и волнистыми волосами чуть ниже плеч. Их длиной измерялся срок его свободы, полученной из рук царя в награду за исцеление наследника. Лакхаараа сгорал в лихорадке, признанной всеми придворными врачевателями внезапной, злокачественной и ведущей безусловно к скорой гибели больного. Тогда раб, служивший на кухне у главного царского конюшего, сумел пробиться к царю и поклялся своей судьбой на этой и на той стороне мира, что вылечит царевича, потому что час его еще не настал.
Царь, не раздумывая, велел провести его в опочивальню больного и предоставить немедленно и беспрекословно в его распоряжение все, чего он ни потребует. Конюшему же возместил стоимость раба, с тем чтобы наградить или карать как своего. Когда же Лакхаараа после болезни впервые сел в седло, с Эрдани сняли ошейник и из уха вынули серьгу с именем господина, и он стал владельцем большого дома, хозяином имения, носящим дорогие одежды. В жены ему достались дочери царских советников и именитых мужей. И он стал личным врачом повелителя. И с того дня бритва не касалась его головы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});