Читать интересную книгу Паруса в огне - Валерий Гусев

Только еще меня назначили на борт «Щучки», кок Мемеля сует мне в руку чайник:

— Сбегай, салажонок, на клотик, за кипятком.

Ну я, как дурак, всю лодку обошел — клотик искал, чайник кипятком наполнить. Кого ни спросишь, смеются: «Да здесь где-то был». А клотик, если просто объяснить, — самая верхушка мачты. С парусного флота еще пошло: кружочек такой из дерева на верхний торец крепили, чтобы мачта не загнивала.

Вот такая у нас дедовщина была. Но в ней большой смысл — от таких «подковырок» новичок на судне быстрее осваивается и быстро запоминает: что где находится, зачем и как называется.

Я вот тут подумал: а не отсюда ли теперь неопытных водителей, которые карбюратор от трамблера отличить не умеют, «чайниками» прозывают?

Да, так Одесса-папа… Он у нас на борту «Боевой листок» выпускал. Ну, скажем, стенная газета такая. По верху листка он всегда рисовал один и тот же веселый рисунок. Наша лодка в виде громадной щуки в прыжке заглатывает острозубой пастью немецкий корабль, а задранным хвостом сбивает немецкий истребитель.

Этот листок нам много в походе помогал, сердце радовал, веселил и поддерживал. Но вот кроме «Боевого листка» была у Одессы еще одна обязанность. Крайне приятная и очень почетная: закрашивать в звездочке на рубке цифру и рисовать новую. А цифры эти, как нетрудно догадаться, означали число потопленных лодкой вражеских кораблей.

И вот стою я рядом, держу баночку с краской, а Одесса-папа, как он говорил, «выписывает подводный пейзаж».

Закончил работу, соскочил с разножки. Отступил на шаг, откинул назад голову и горделиво всмотрелся в свеженькую «восьмерку».

А на пирсе как раз покуривал еще один «щукарь», офицер. Смотрел одобрительно, с легкой завистью.

— Любуешься, старшина? Нашла вас морская слава.

Одесса-папа обернулся, сунул мне трафаретку и кисть, отдал честь и ответил с достоинством, потрогав орден на груди:

— Извините, товарищ старший лейтенант, но мы таки не за славой в море ходим, а за победой.

Мне эти его слова очень понравились. Конечно, за победу воевали, а то, что своими делами славу заслужили, это так — попутно. Это не главное.

…Одесса-папа поглядывает в окно, за которым мечутся несогласные друг с другом дождь и снег, пощипывает струны. Он никому не пишет и писем ни от кого не ждет — потерял всю родню в первые дни войны. Потому, наверное, и поет чаще песни грустные, а не веселые.

А вот Боцман пишет часто. В нашем экипаже он один только женатый, по возрасту. Ну, не считая Командира, который уже вдовец. Из-за той же войны. Остальные пишут матерям и девушкам. У кого они еще есть — девушки и матери. Или землякам.

В кубрике полусумрак. Очень тихо. Только шелестят странички писем и листы газет да мягко постукивают в доску шахматные фигуры.

Одессит бренчит струнами, задиристо напевает:

С одесского кичманаСорвались два уркана…

— Отставить! — Боцман даже не поднимает головы. — Сам сочинил?

— Сам сочинил — сам на память выучил. В нашей Одессе даже сапожник Моня — лучший в мире поэт.

— С хорошей памятью, — не сводя глаз с доски, ворчит Радист.

Одесса-папа пропускает ехидную реплику мимо ушей и подначивает Боцмана:

— И что у тебя за имя такое — Богдан? Ты таки хохол, вроде нашего Кока?

— Сам ты хохол вроде Кока. — Боцман перечитывает написанную строчку, отрывается от письма. — У нас на селе, в нашей губернии, Богданов как у вас в Одессе… уркаганов.

— А что вдруг? — удивляется Одесса-папа. Откладывает гитару. Все опять начинают прислушиваться.

— Так уж повелось, — охотно поясняет Боцман. — Ты знаешь, что за имя — Богдан? Что оно означает? Бог-дан! Богом данный!

— Чего? — Одессит таращит глаза. — Это кому это ты Богом данный? Кому ты нужен?

— Батьке с мамкой. Людям добрым. Жинке своей. А то и деткам, если до победы живым доберусь. У нас ведь, в наших краях, нравы вольные всегда были. Если девка до свадьбы до себя парня допустит, ей это в вину не засчитывалось, позора не было. Да и баба, ежели на стороне нагуляет, в подоле принесет, тумаков ей не давали. Ни муж, ни свекор. А нагулянное дитя за свое считали. «Чей бы бычок ни вскочил, а телятко наше».

— И ты, стало быть, нагулянный?

— Не, я мамкин и батькин. Только до ихней свадьбы родился.

— Таки славные у вас края. — Одесса-папа аж засветился. — Коли, как ты говоришь, до победы живым доберусь, в Одессу съезжу — отмечусь, а потом у вас пропишусь. Богданов делать.

— Плюнь, Одесса. — Это Радист вставил свое слово. — Езжай к нам. Не пожалеешь.

— А у вас что?

— У нас славно. — Радист смахнул шахматные фигурки в коробку. — У них одни Богданы, а у нас на деревне одни Мотри. И бабы, и девки.

— Что за Мотри? Матрены! Так покрасивше.

— Ну, по-одесски, может, и Матрены. А по-нашему Мотри. — Упрям был наш Радист.

— А мужики — все Хведоры? — рассмеялся Одесса папа.

— В том и дело, что мужиков у нас, считай, и нету.

— А куда ж они девались? И на кого Мотрий кинули?

— У нас так. Как весеннее солнышко пригреет, они все на заработки уходят. Плотничать. Наши плотники на всю округу славятся. Посмотрел бы, какие у нас ладные дома стоят! Какие наличники на окнах!

— И в каждом окне — по Мотре? Таки да? — Одесса-папа снова взял гитару, сделал аккорд, прижал струны. — Таки я обратно передумал. Как фрица придушим, да как солнышко пригреет, ты дай мне знать, когда ваши плотники на крыло станут. Я все ордена и медали нацеплю и пройдусь по вашим Мотрям. А уж после — Богданчиков строгать.

— Ото ж так! — веско встревает Кок. — Туда и езжай. А нам таких не надо. У нас в селе, если девка замуж нечестной пойдет, так сватов бьют нещадно.

— Я таки не в сваты мечу, а в женихи. Охота на собственной свадьбе погулять. Ни разу не гулял.

— Це ж друго дило. Со всем сердцем примем. Всем селом гулять будем. — Тут он немного загрустил. — А село наше — на всем свете не сыскать. Хаты белоснежные в вишневых садах утопают. Не зря оно Вишняками прозывается. Как вишня зацветет, с бугра на село глянешь, будто облако опустилось. И семья у нас большая. За столом в обед с трудом помещались. Но галушек всем хватало. Мама их по два ведра зараз варила. У меня братьев — аж шесть штук образовалось. У батьки только сыны получались. Как очередной народится, сосед смеется: «Что, Максим, все девку шукаешь?» Шесть братов у меня. У кого вот все Мотри да Богданы. А у меня все браты на букву «Мы».

— Это как так?

— Микола, Миколай, Митрий, Микифор, Микита…

— Михуил, — добавил одессит.

— Отставить! — грянул Штурман, шелестнув газетным листом. Он озорных слов не любил.

— Мемеля, я хотел сказать, товарищ старший лейтенант!

Эту байку про своих братов наш Кок не раз уже выкладывал. Отсюда и Мемелей стал, с легкой руки Одессы-папы.

Посмеивались мы, эти теплые мечты и споры слушая. А у каждого в сердце холодок таился: как знать, кому из нас доведется в родные края вернуться? Кому из нас какая «Мотря» суждена.

А за окном все сумрачней и неприютней. А в кубрике все теплее, впрямь как в родном доме. Где собрались все братья, большим числом, только вот имена у всех на разные буквы. А у кого-то и имя уже забылось, так прочно к нему прозвище пристало. Мемеля, Трявога…

Трявогой его за говорок прозвали. Прошлым летом еще, когда на базу обрушился воздушный налет, он заколотил в рынду и заорал как петух на заре: «Трявога! Трявога!» Так Трявогой и остался. Уж и забыли, как его звать-то. Но он не обижался, очень простой и добрый был. И, я думаю, очень умный. Только умом своим не бахвалился, а к делу его применял. И пел на пару с одесситом очень хорошо. Но тоже со своим говорком: «Свадебу новую справляить, сам вясёлай и хмяльной».

Одесса-папа обычно хвалится:

— У меня голос морской, осанистый.

А Трявога:

— А у меня — полевой, вольный.

И правда, тонкий такой голосок. Как взвивается вверх, прямо страшно становится — того гляди порвется. Славно они пели. Хотя Одесса-папа частенько насмешничал над ним, но не зло, дружелюбно, для общей веселости.

Но не допели они в тот раз свою песню. Едва завели, как вошел вестовой и сообщил, что наших офицеров вызывают в штаб.

Мы только молча переглянулись…

А на следующий день вышли в море, в рейс, который стал героическим и необычайным.

…Наутро, как и обещал Боцман, море было спокойно, только чуть волновалось под устойчивым и несильным южным ветром.

— Ну, — сказал Командир Боцману, — принимай командование. Проводи ходовые испытания.

Наблюдатели сообщили: «Горизонт чист». Надо сказать, что остров мы выбрали правильно. Коммуникации проходили далеко в стороне от него, и море здесь, как правило, было пустынно.

Боцман облизал палец, высоко поднял руку:

— Западный задувает. К полудню к югу заберет.