Читать интересную книгу Известие о похищении - Габриэль Маркес

Больше других новому указу удивился Альберто Вильямисар. Ежедневные контакты с Рафаэлем Пардо вселяли надежду на более приемлемое звучание документа, который оказался куда жестче предыдущего. Но разочарован был не только Альберто. Недовольных вторым указом оказалось так много, что уже в день его подписания пошли разговоры о необходимости третьего.

Самое простое объяснение ужесточения Указа 3030 заключалось в том, что наиболее радикальные члены правительства, находясь под впечатлением благодушных комментариев прессы и безусловного освобождения четырех журналистов, убедили президента, что Эскобар приперт к стене. На самом деле, располагая таким мощным средством давления, как заложники, да еще накануне Конституционной Ассамблеи, способной отменить институт экстрадиции и объявить амнистию, он был силен как никогда.

Тем не менее возможностью сдаться властям немедленно воспользовались три брата Очоа. Это восприняли как раскол в верхушке картеля, хотя в действительности переговоры о явке братьев с повинной начались задолго до этого, в сентябре, когда известный сенатор от департамента Антьокия обратился к Рафаэлю Пардо с просьбой принять человека, имя которого заранее не называлось. Этим человеком была Марта Ньевес Очоа, начавшая столь решительным шагом хлопотать о сдаче с интервалом в один месяц троих своих братьев. Далее произошло следующее. Младший, Фабио, сдался властям 18 декабря; 15 января, когда этого меньше всего ожидали, сдался Хорхе Луис, а 16 февраля очередь должна была дойти до Хуана Давида. Пять лет спустя группе североамериканских журналистов, посетивших тюрьму, Хорхе Луис заявил вполне откровенно: "Мы сдались, чтобы спасти свою шкуру". Еще он признался, что сильное давление на братьев оказали женщины их семьи, понимавшие, что пока братья не укроются за крепкими стенами тюрьмы Итагуи в промышленном пригороде Медельина, покоя им не будет. Этим семья показала, что доверяет правительству, которое в тот момент имело все основания выдать братьев правосудию США, где их ожидало пожизненное заключение.

Донья Нидия всегда внимательно относилась к предзнаменованиям и сразу оценила важность поступка братьев Очоа. Уже через три дня после сдачи Фабио она приехала навестить его в тюрьме в сопровождении дочери Марии Виктории и внучки Марии Каролины, дочери Дианы. От дома, в котором они остановились, в духе местного гостеприимства их сопровождали пять членов семьи Очоа: мать Фабио, Марта Ньевес с сестрой и два молодых человека. Гостей привезли к укрепленному зданию тюрьмы Итагуи, расположенной в конце убегавшей вверх улочки, уже украшенной к Рождеству гирляндами из разноцветной бумаги.

Кроме младшего Фабио, в камере их встретил отец, Дон Фабио, стопятидесятикилограммовый семидесятилетний старик с лицом ребенка, разводивший быстроногих колумбийских лошадей, духовный наставник многочисленного семейства отчаянных мужчин и терпеливых женщин. Старик любил председательствовать на семейных советах, сидеть в похожем на трон кресле, не снимая вечной ковбойской шляпы, и говорить медленно и тягуче с важным видом мудреца из народа. Его сын, обычно подвижный и разговорчивый, на этот раз и в камере, пока говорил отец, не смел проронить ни слова.

Прежде всего Дон Фабио похвалил Нидию за упорство, с которым она не отступает ни перед чем ради спасения Дианы. Но на просьбу ходатайствовать перед Эскобаром старик ответил как-то неопределенно-назидательно: он-де с удовольствием сделает все что сможет, но на успех не надеется. В конце свидания Фабио-младший, в свою очередь, попросил Нидию объяснить президенту, насколько важно продлить установленный Указом срок сдачи властям. Нидия ответила, что сделать этого не может и что они сами должны написать в компетентные инстанции. Она не хотела превратиться в президентского почтальона. Молодой Фабио понял это и на прощание ободряюще произнес: "Пока есть жизнь - есть надежда".

Как только Нидия вернулась в Боготу, Асусена передала ей письмо Дианы, в котором дочь просила встретить Рождество с ее детьми, а Хэро Бусс по телефону попросил Нидию срочно приехать в Картахену для личного разговора. Хорошее физическое и моральное состояние немца после трех месяцев плена немного успокоило Нидию, переживавшую за здоровье дочери. Хотя Хэро Бусс виделся с Дианой только в первую неделю после похищения, через охранников и прислугу до пленников постоянно доходили свежие новости, и он знал, что Диана чувствует себя неплохо. Единственная реальная и серьезная опасность таилась в возможной попытке силового освобождения заложников. "Вы себе не представляете, каково это - постоянно ждать, что тебя убьют, - рассказывал Хэро Бусс. - Может быть, даже не потому, что "придет закон", как называют охранники полицию: просто все они настолько напуганы, что малейший шорох могут принять за нападение". Все журналисты понимали, как важно, любой ценой избегая вооруженных операций, добиваться пересмотра предусмотренных Указом сроков явки с повинной.

Вернувшись в Боготу, Нидия в тот же день выразила министру юстиции свою крайнюю обеспокоенность. Затем вместе с сыном, депутатом парламента Хулио Сесаром Турбаем Кинтеро, встретилась с министром обороны генералом Оскаром Ботеро и, передав тревогу всех заложников, попросила его использовать только секретные службы и воздержаться от силовых операций. После этой встречи силы Нидии иссякли, голова кружилась, она все яснее ощущала близость трагедии. Начало болеть сердце. Она все время плакала. Порой усилием воли Нидии удавалось успокоиться, но плохие новости не оставляли ей времени для передышки. По радио передали обещание Эскобара разбросать перед президентским дворцом мешки с телами заложников, если не будет продлен срок сдачи, предусмотренный последним указом. В полном отчаянии она позвонила президенту страны. Президент проводил Совет безопасности, и Нидию выслушал Рафаэль Пардо.

- Умоляю, спросите у президента и членов Совета безопасности: им что, для поправок в Указе обязательно нужны под дверью мешки с трупами заложников?

С таким же отчаянием спустя несколько часов она повторила свою просьбу об изменении Указа лично президенту. Слухи, что Нидия жалуется на бесчувственное отношение к чужому горю, уже дошли до Сесара, и он постарался говорить спокойно и убедительно. Напомнив, что Указ только-только принят, президент объяснил, что требуется время, чтобы увидеть, как он работает. Однако Нидии по-прежнему казалось, что все эти аргументы - не более чем предлог, чтобы не делать того, что нужно сделать немедленно.

- Продление установленного срока необходимо не только ради спасения заложников, - убеждала уставшая от объяснений Нидия. - Это единственное, чего ждут террористы, чтобы начать сдаваться. Измените срок - и они вернут Диану.

Гавирия не уступал. Он верил, что жесткие сроки сдачи - краеугольный камень всей его политики подчинения правосудию, а менять их - это признать, что путем похищений Подлежащие Экстрадиции добились своего. Конституционная Ассамблея начнет работу в ближайшие дни, и на фоне тревожных слухов нельзя допустить, чтобы из-за слабости правительства наркомафия добилась амнистии. "Демократии не угрожала опасность после убийства четырех кандидатов в президенты или отдельного похищения, - говорил впоследствии Гавирия. Реальная угроза демократии возникла с появлением тенденции, опасных планов и просто разговоров о возможной амнистии". Иначе говоря, возникла опасность, что следующим объектом похищения станет совесть Конституционной Ассамблеи. Гавирия уже решил твердо и бесповоротно: если это произойдет, он распустит Ассамблею.

Одно время Нидия уговаривала доктора Турбая сделать что-нибудь, чтобы поднять общественность на защиту заложников: организовать многолюдный митинг перед президентским дворцом, мирную забастовку, направить формальный протест в ООН. Но доктор Турбай не соглашался. "Он всегда был таким из-за своей ответственности и чувства меры, - жаловалась Нидия. - Но мы-то знали, что он сам умирает от горя". Это не утешало и не успокаивало ее, а вызывало еще большее раздражение. И Нидия решила написать президенту личное письмо и "убедить его принять необходимые меры".

Стремясь успокоить нервы жены, 24 января доктор Густаво Балькасар уговорил ее провести несколько дней в Табио, где у них был небольшой дом в саванне, в часе езды от Боготы. Они не приезжали сюда со дня похищения дочери. Нидия захватила с собой походный образ Девы Марии, две большие свечи на пятнадцать дней каждая, а также все необходимое, чтобы не отрываться от реальной обстановки. Бесконечную ночь в холодной саванне она в одиночестве простояла на коленях перед образом Девы Марии, моля заслонить дочь надежным хрустальным сводом от унижений, страха и пуль. В пять утра после короткого беспокойного сна Нидия села за обеденный стол и начала писать обо всем, что накопилось в душе. Целое утро она торопливо заносила на бумагу ускользавшие мысли и плакала, рвала черновики и снова плакала, переписывала все набело и вновь обливалась слезами.