обстряпали? — Калюжный улыбнулся.
Старик пожал плечами.
— А что там было обстряпывать? Местность там пустынная — что для Венгрии вообще-то не свойственно — и мы там частенько учения наших сапёрных подразделений устраивали. Землю рыли — чисто как кроты… Мадьяры из окрестных сел к этим нашим забавам попривыкли — иногда даже, по доброте душевной, яблоки с виноградом, а то и палинку солдатикам подвозили, а когда и техникой просили помочь — техника ж у нас была мощи жуткой, на войну рассчитанной, ей котлован под фундамент дома вырыть — три раза землю копнуть… Вот и решили мы этим воспользоваться. Под прикрытием учений инженерного батальона девятнадцатой танковой дивизии наши специалисты — был у нас при штабе группы такой взвод, специальных инженерных операций — пробурил в четырех местах под стеной, аккурат по углам этого хранилища — вернее, под насыпным валом, какой там оградой служит — четыре шурфа, и заложил туда по две тонны тротила в каждый.
— По две тонны? — Спросил Левченко озадаченно.
— Ну а что тут такого? Своя рука — владыка! Могли и по пять тонн забубенить — но инженеры наши рассчитали, что двух тонн будет достаточно.
— И дальше что? — Калюжный нетерпеливо постучал ручкой по столу.
— Ну а дальше — уже не наше дело, Максим. Дальше вся эта музыка перешла в руки особого отдела группы войск — вернее, мы её им передали. И что там чекисты дальше учудили с этими закладками — я не знаю.
— А управление этими минами — оно откуда должно было идти? — Спросил Калюжный.
— Тоже не знаю. Мы от шурфов электрический кабель, на который детонаторы были замкнуты, протянули до городка Немешвашонь — а дальше у нас его особисты приняли. И куда концы этого кабеля они протянули — я не знаю.
Левченко осторожно спросил:
— Ну а если… если бы мины эти взорвались — то какая была бы зона поражения?
Старик пожал плечами.
— Инженеры наши подсчитали, что пульпа разлилась бы до Шарвара — то есть аккурат до Рабы — слоем где-то в полметра. Танки, да и прочих проходимцев на гусеничном ходу это бы, конечно, не остановило, а вот для колесных машин и для спешившейся пехоты это был бы непроходимый заслон. Сто двадцать километров — это, конечно, расстояние приличное, но и пять миллионов тонн — это пять миллионов тонн…
— Спасибо, Виктор Ерофеевич! Вы нам прямо небывалый, просто царский, подарок преподнесли!
Кривошеев отмахнулся от слов хозяина кабинета.
— Ладно, Максим, не преувеличивай. Ничего такого я тебе не рассказал. Так, стариковские байки… Ну ладно, пойду я — там меня мужики ждут, мы сегодня собрались в оперу сходить — в кои-то веки в Москву пригласили, надо воспользоваться оказией. Честь имею! — и старик, по-молодецки щёлкнув каблуками, пожал руки Левченко и Калюжному и вышел из кабинета.
— И что ты, Левченко, по этому поводу думаешь? — спросил генерал своего заместителя.
Подполковник пожал плечами.
— Чёрт его знает, Максим Владимирович. История, конечно, любопытная, но я вот — убей меня Бог! — не вижу, что она нам может дать?
— Эх, Левченко, нет у тебя широты взглядов… Ведь этот старик — он нам с тобой подарил решение нашей проблемы!
Левченко опешил.
— Это… Это каким же образом?
Калюжный ухмыльнулся.
— А таким образом, что мы — если, конечно, найдем способ это сделать — сможем всё это гнилое шебуршание в словацко-венгерском приграничье, все эти планы мятежа, все попытки стравить венгров со словаками — одним махом придушить! Причем придушить качественно, с гарантией!
Подполковник почесал затылок.
— Да каким же образом? Шантажировать венгерское правительство тем, что, если они задумают поддержать мятеж — мы им устроим последний день Помпеи?
Генерал покачал головой.
— Никого и ничем шантажировать мы не станем. Во-первых, нашему шантажу никто не поверит, во-вторых, привести в действие угрозу мы — если придется это делать — скорее всего, не сможем, мадьяры бросят туда все свои саперные части, уж какие там у них остались, или позовут на помощь взрослых пацанов из бундесвера — и закладки эти обнаружат и обезвредят. Поэтому я говорю не о шантаже.
— А о чём?
— О страшной трагедии, Левченко. Если мы сможем сделать то, что я себе тут напланировал — в Венгрии произойдёт то, что потребует мобилизации всех сил мадьярского королевства, и мобилизация эта лишит Будапешт каких-бы то ни было ресурсов, в ином случае направленных на обеспечение мятежа свей ирреденты в Словакии — потому что в Венгрии произойдёт ТЕХНОГЕННАЯ КАТАСТРОФА…
Глава четвертая
В кабинете Калюжного повисло тягостное молчание.
Генерал встал из-за стола, прошёл к стоящему в углу шкафу, минуты три что-то искал, недовольно хмыкая — а затем, выудив из груды карт искомую — подошел к полковнику и, положив её перед ним на стол, бросил сухо:
— Разверни.
Левченко развернул карту — это оказалась обычная генштабовская двухкилометровка, по которой воюют комбаты и командиры полков — и, прочитав несколько названий населенных пунктов, удивлённо спросил:
— Комитат Веспрем? Максим Владимирович, вы провидец?
Калюжный махнул рукой.
— Не мели ерунды. Я, когда мне вчера генерал Кривошеев намекнул, что они в мадьярском королевстве не просто так двойной оклад содержания получали — велел твоему Ведричу все карты Венгрии, какие у него в запасниках валялись, мне приволочь. Среди них, — кивнул на карту, разложенную на столе, — и эту.
— Товарищ генерал, меня эта карта не убеждает. Да, я вижу, что вокруг Айки, особенно восточнее её, в предгорьях Баконьских гор, практически нет населенных пунктов. Вы ведь для этого её достали? — Генерал молча кивнул. Левченко продолжил: — Всё равно, устраивать такого размера диверсию — я не считаю возможным. Что хотите со мной делайте!
Хозяин кабинета вздохнул.
— Не быть тебе генералом, Левченко. Я это всегда говорил. Решительности и беспощадности в тебе нет, кровопролитиев, я смотрю, ты зело пужаешься. Ведь пужаешься?
Полковник бросил жёстко:
— Да. Бессмысленных жертв не хочу!
Генерал кивнул.
— И я не хочу. Ежели ты думаешь, что все мои помыслы — о том, как поболее венгров извести — то ты ошибаешься. Не хочу я их изводить — хоть мой родной дядька Тарас Калюжный там в марте сорок пятого свою буйну головушку и сложил, аккурат под Секешфехерваром. И когда я думаю над тем, что замыслил — у меня холодный пот по спине от мысли, что там — по моей вине! — могут погибнуть дети. Не душегуб я, Левченко, никаким боком не душегуб. И если пойду на это — то только лишь тогда, когда буду