— Ложь, брехня! — закричали из кучки шоферов. — Кто написал? Мы докажем…
— Закройтесь, саботажники! — гаркнул Гусев. — Не то еще знаем!
Козинов оглушительно загремел чернильницей по столу. Звонка, непременного спутника всех собраний, не было.
— Я читал без выбора, у меня таких документов целая папка.
— Чего маринуете? Давайте ход! — шумел Гусев. — Надо всех пакостников за ушко и на солнышко. Сами за руль сядем.
— Но этот я выбрал, назидательный документик. — И Козинов принялся читать:
Заявление
Есть такой рыженький, плюгавенький шофер Панов. Ездит по нашему участку на трехтонном грузовике. Он меня однажды чуть не заморозил, я после того вся изошлась чирьями. Ехала я из командировки. Дали мне записку к этому плюгашу. Поглядел и говорит:
«Вечером выедем».
Почему же вечером, нельзя ли пораньше?»
«Нельзя, надо взять горючего и машину попробовать».
Вечером выехали. Он в кабине, я поверх груза. Запомните: дело в мороз, а я в одном пальтишке и без валенок! Отъехали мы километров двадцать, и вдруг машина начала тыркать. Потыркала и остановилась. Фонари погасли. Захлестнуло нас теменью. Мне холодно стало, я и спрашиваю:
«Скоро поедем?»
«Совсем не поедем».
«Как же так?»
«Машина испортилась, не везет».
«Я без валенок, замерзну».
«Зачем мерзнуть, иди в кабинку!»
И, подлец, открывает дверку. Я ничего такого не подумала — и к нему. Он, стервец этот, достает вино, закуску, стакан, наливает и говорит:
«Давай погреемся, может, сутки простоим».
Я уперлась, а он уговаривает:
«Глупости, дуришь, девка».
Мне здорово зяблось, и я выпила маленько, прислонилась в уголок и заснула.
И вот чувствую, что схватили меня за шею, и слюнявые губы тычутся мне в щеку. У меня сна как не бывало. Гляжу, шоферишка жмется ко мне, расстегивает пальто. Я его раз в морду!
— Правильно! — одобрил Гусев.
«Чего дерешься, дура! Это же я», — и снова подбирается. Я его другой раз в морду».
— Молодец девка!
«Будь он посильней и потрезвей немножко…»
— Чего там, громче читай! — потребовали шоферы. Козинов ударил чернильницей и объявил:
— Все понятно…
«Еле-еле отбилась я, и на ящики. Холодище там, ветрище, снег… Схватила пустой бензиновый бак и жду.
«Тепло? — спрашивает он. — Дура, чего тебе стоит? Чай, не девка! Ну, мерзни!»
Часа три выстоял, потом завел мотор и поехал».
— Как вам, товарищи, нравится? И это не единичный случай.
Прения были бурны. Гусев требовал сокращения всех шоферов, замешанных во вредительстве, обвинял администрацию и рабочком в мягкости.
Шоферы защищались, выдвигая в свое оправдание лень, пьянство, прогулы других:
— Не мы одни такие, много и кроме нас.
Слово взял Козинов.
— Скверно, товарищи! Поковыряли друг друга, и грешищ у всех оказалось — не вычерпаешь экскаватором. После этого стыдно и рабочим-то называться.
— В администрацию захотел? — выкрикнул появившийся Панов. — Ну и катись, скатертью дорожка!
— Товарищ Панов, блюди очередь. Теперь моя. — И Козинов продолжал: — Лень, рвачество и чуть ли не насилие над людьми, над женщинами. Нигде нет такого, ни на одном заводе, голову свою ставлю на заклад.
И снова голос Панова:
— Можешь не ставить, никому не нужна твоя корчага.
— Да уймись ты наконец, перестань гавкать, чудовище с большой дороги! — потребовал от Панова Гусев.
— Оттого, что мы — чертова даль, понабрались к нам всякие фрукты и ягодки. Пойди выясни, кто каков. Пока выясняешь, он нагрохает таких фортелей-мортелей — за волосы схватишься. Самоочищение, товарищи, требуется, полка сорняков, кой-кому надо показать пролетарскую черту оседлости, за нее чтобы и окурка бросить, сплюнуть не мог. Мы уже отдирали коросты, а всех не отодрали. Сейчас отдерем, не пощадим ничем, и получится — пролетарское-то ядро не так плохо. Грязь, она всем в глаза прет, от водки за пять шагов вонь слышна, лень по походке видно, а энтузиазм, порыв строительный не скоро разглядишь. Когда его в счетной части в цифры да проценты переведут — тогда и увидишь. Энтузиазм на улицах не орет о себе, в грудь кулаком не стучит… «Я, мол. Я. Подать мне орден Трудового Знамени». А он есть.
И я, товарищи, вам, у которых социалистический проблеск в душе, говорю — без вашей помощи ни рабочком, ни администрация всю шваль не выведет. Вы, товарищи, должны помогать нам. Вы, товарищи, есть главная крепость. К вам и администрация притулилась, и неправильно ждать, когда она примется вас чистить. Сами должны и чиститься и выпрямляться, руки никто не подаст, потому в нашей стране вы — самая главная и сильная рука. Рабочий в нашей стране — творец и хозяин. Это запомнить надо!
— Надоело! — раскатился по палатке громкий голос.
— Что, кому надоело? — спросил Козинов.
— Хозяином быть. — К столу протиснулся плотник Бурдин. — Ежели я — хозяин, то мне уже не с кого требовать. Будь у меня хозяином, к примеру, товарищ Елкин, я сказал бы ему: «Даешь!», не даст — за горло его, забастовку. А теперь пойди сунься — он скажет: «Не там требуешь, ошибся дверью, требуй сам у себя: ты — хозяин». Он, видишь ли, мой работник. — Бурдин захохотал.
Тут к нему подскочил Гусев, крепким скрюченным пальцем постучал ему в лоб и сказал:
— По хозяину стосковался? Позабыл, как понужали хозяева рабочего человека, иль сам был хозяином? До чего договорился, дубина, — за хозяина готов отдать пролетарскую власть, растоптать революцию.
— Революция будь, я не трону ее. Но знать мне интересно, с кого требовать, — не унимался Бурдин.
— Попробуй тронуть — так успокоим!.. — Гусев медленно оглядел всего плотника, точно решал, много ли весит он. — Успокоим, что сам господь бог в день Страшного суда не найдет твою баранью башку. Чего тебе требовать? Давно пухнешь от жадности, и все мало.
По палатке пробежал неодобрительный гул. Бурдин наконец понял, что слишком явно обнаружил свои рваческие желания, и спрятался за спины.
Совещание приняло длинное постановление: наладить дисциплину, поднять производительность труда, оздоровить автотранспорт, улучшить снабжение, жилье, культурную работу… Все это поручалось администрации и рабочкому.
Козинов остался один в продымленной палатке, ходил вокруг стола, сердито расшвыривая сапогами окурки на полу, и ворчал:
— Ночные осмотры юрт, землянушек. Наблюдение над приходящими машинами. Чистку шоферам, чистку. Крыть в стенгазете, показать у каждого мерзавца всю его мерзопакость.
Вошел Гусев и шепнул нарочито, даже без надобности, тихо:
— Айда! Грабари отправили бричку, непременно за водкой. Недавно пришли машины из города.
Крадучись вышли в степь и с песчаного бархана начали вглядываться в зыбкий мрак ночи.
— Ни черта не вижу, — прошептал Козинов. — Куда, в какую сторону уехали?
— Прямо не поедут, сперва поплутают. Надо позвать кого-нибудь из казахов: они поглазастее нас, — решил Гусев и побежал в ту часть строительной площадки, где жили землекопы. Вскоре он вернулся с казахом. Тот прислушался, принюхался, огляделся и показал рукой:
— Там.
Все трое пустились догонять подводу, охватывая кругом, как осторожного стреляного зверя. Настигли у разрытого бархана возле автомобильной дороги. Десять бутылок нашли у грабаря в бричке и двадцать в песке. Грабаря и водку сдали в милицию.
Гусев и казах разошлись по своим палаткам. Козинов сел за работу в юрте рабочкома. Наряду с Елкиным он неотступно следил за жизнью строителей, учитывал все мелочи. Не знал отдыха, не имел свободных дней, часов, минут, секунд, чтобы спокойно завернуть цигарку, выпить стакан чаю. Он был даже более загружен, чем Елкин. Тот имел право не заниматься многим, если оно не вредило производству: семейной жизнью рабочих, их образом мыслей, досугом, гулянками, забавами. Этот же не мог, у него не было права не интересоваться чем-либо, его роль в том и состояла, чтобы все знать, все направлять к целям не только ближайшим, но и сильно отдаленным.
Строительство. Он одновременно член коллектива, слуга его и руководитель и не может не болеть за него.
Администрация. Он — ее советчик, соработник, контроль, сдерживающий тормоз, линейка, которая выправляет отступления.
Рабочие. Для них он — защитник, ходатай, старший товарищ, учитель.
Дети, семья, любовь, отдых, забавы — все это его боль и забота.
Он тот, к которому всегда и всякий может войти. Он всякого обязан выслушать, принять немедленно и приветливо. Все знают, что он принадлежит им, будят его без смущения и опаски, как свою собственность, требуют, чтоб он сначала выслушал, а потом уж пил, ел, отдыхал, и если он умрет, не дослушав кого-нибудь, это, пожалуй, вызовет скорее упрек ему, чем сожаление.