— Сделай нас инженерами! Землю копать, воду возить плохо, — загудела толпа.
— Инженерами, вас инженерами?! — Елкин сердито покусал губы. — Идите, идите куда-нибудь. Мне некогда заниматься шутками.
— Плати пять рублей в день! — потребовал Айдабул. — Русским платишь, казахам не хочешь! Русских в контору…
— Что ты будешь делать в конторе, — спросил Елкин.
— Говорить в трубку, говорить так и получать большие деньги, — без малейшей заминки ответил казах.
— Вон как! — Елкин закрыл уши ладонями. — Мне таких не надо.
Из юрты, где помещалось партбюро, вышел Козинов.
— Дорогой мой, дорогой! — Елкин замахал ему. — Растолкуйте им, поговорите! Они порют такую дичь.
— Отказываюсь! — Козинов, как бы прикрываясь от солнца, прикрыл рукой улыбку. — Я уж испытал это удовольствие, а потом, я не уполномочен производить в инженеры.
— Это же, это… — Елкин плюнул. — Анекдот! Пойдемте ко мне! Скажите, такие фокусы бывают часто?
— Ежедневно. Мы не все доводим до вас.
— Это не устроил какой-нибудь неумеренный весельчак? И как вы думаете, они уйдут?
— Непременно даже уйдут.
— Но, но, но… — Инженер постоял с открытым ртом. — Мы должны незамедлительно заняться коренизацией. Подработайте вопрос! Я, я… ну, на этом закончим!
— На этом мы никак не можем закончить. — Козинов сел.
— А что такое, почему?
— Оплата. При сдельщине, как думает администрация, Турксиб надо окружить колючей изгородью, иначе вся наша коренизация разбежится по аулам.
— Позвольте… — Елкин язвительно усмехнулся. — Платить по два рубля за самую отъявленную лень?! Даже в том случае, если весь день проваляются на песке, даже если не плюнут на насыпь?!
— Таких будем призывать к порядку.
— Кто и каким образом? Увольнять?! Да вы же по головкам гладить готовы, лишь бы не уходили, лишь бы процентик не снизился? Какие там меры?! Допустим, что мы введем поденщину — два рубля каждому, как истолкуют казахи эту меру?
— Перестанут бегать и угонять лошадей.
— Возможно. Но перестанут и учиться. На кой черт учиться и стараться, не лучше ли плевать в небо?! — горячился Елкин. — По-вашему, казахи какие-то простачки, дети природы? Довольно мармеладу! Эти дети великолепно надувают нас. Способные детки! Угнали лошадей, унесли спецовку и не забыли дать ложные адреса. Вы это знаете?
— Знаю, все знаю.
— Поденщиной мы воспитаем у казахов вреднейшее убеждение, что им платят не за работу, а за их казахское званье, и должны платить. Мы очень скоро столкнемся неумеренными требованиями, мотивированными именно таким образом. Вместо кадров строительного пролетариата мы создадим кучу саранчи. Перед нами трудный тип людей, испорченных рабским прошлым, а мы говорим: «Детки». Если раньше угнетали, то мы кинулись в другую крайность — носимся, как с расписной торбой. Это гибельно и для нас, и для них, и в первую очередь для дела. Я за крепкую выучку, за деловое отношение к людям. При поденщине что будет делать инструктор-рабочий? Дорого оплачиваемые лентяи пошлют его к черту. Поденщина — страшный яд. При ней все наши планы, курсы, шефы — чушь! — Елкин застучал кулаком по столу. — Чушь!
— Не хотите платить по два рубля, тогда как хотите. Можете делать инженерами, можете спокойно глядеть, как они будут разбегаться. Можете… — Козинов повернулся уходить. — Если бы я хотел разогнать казахов с дороги, я бы ввел сдельщину. Так получается. Дорого, да мило, дешево, да гнило. Нельзя же опытных и неопытных ставить на одну доску.
— Но, но… Вы не намерены отступать от своих взглядов?
— Это не мой взгляд. Это — единственно правильный. У вас — колониальный. Усевич вам ура закричит! — Было известно и Козинову, что Усевич неприязненно относился к коренизации. — Важно удержать казахов, а недели через две, через месяц мы научим их работать и вернем на сдельщину. Сами запросятся.
— Боюсь — наплодим лодырей. Очень уж соблазнительно гулять, когда за это платят.
Идя от Елкина, Козинов довольно ворчал:
— Теперь ты примешь поденщину, теперь мы заставим тебя. — Он вспомнил про Айдабула и завернул в казахскую палатку узнать, что намерена делать артель и помешать ее уходу. В палатке лежал один Тансык. Айдабул и вся артель, руководимая им, ушли в степь.
Козинов подсел к Тансыку на топчан и спросил:
— Что с тобой?
— Сдельщина, — зло ответил казах и пожаловался, что ноет все тело.
— Ну-у, это — ерунда, это, как насморк, дня через три-четыре пройдет, — утешил его Козинов. — Этим болели все землекопы.
Не получив ожидаемого сочувствия, Тансык обиженно отвернулся. А Козинов повторил: «Ерунда, как насморк», — и снова пошел к юрте партбюро. Небольшая, сильно потрепанная, она выделялась среди своих соседок только тем, что была оплетена густой сетью троп и на полости, закрывающей входной проем, имела кумачовую полоску с надписью:
БЮРО КОЛЛЕКТИВА ВКП (б)
— Можно? — спросил Козинов и, не дожидаясь ответа, вошел.
В юрте был один партсекретарь Фомин. Он молча кивнул:
— Садись, — и продолжал листать толстое сшитое дело. Козинов еще раз оглядел хорошо знакомое полушарие юрты. Портрет Ленина, говорящего с броневика в Петрограде. Покрытый красным ситцем деревянный стол грубой топорной работы. Солдатская постель — топчан под шинельным одеялом. Четыре некрашеные табуретки. За месяц, как основался тут Фомин, ничего нового, только прибавилось бумаг на столе, и они вытеснили телефон на табуретку.
От обстановки Козинов перебежал взглядом на хозяина юрты. Это был молодой человек, лет тридцати, но уже «старый» член партии, с первых дней Октябрьского переворота. В прошлом деповский слесарь, он и здесь выглядел таким: коротко остриженная голова, на ней кепка, все прочее одеянье — брезентовая рабочая спецовка.
— Ну, с чем пришел? — спросил Фомин, отрывая от бумаг усталое, задумчивое лицо.
— Все с тем же, с коренизацией. — И Козинов начал рассказывать про Айдабула и ушедшую артель.
Фомин больше и больше хмурился. Его темные брови, похожие на запятые, у которых жирные точки и гораздо светлей их хвосты, сильно сдвинулись.
— Понято, — перебил он Козинова. — Надо воевать.
— С кем? За что?
— С администрацией за поденщину.
— Ты не боишься, что поблажки могут повредить?
— Кому?
— И нам и казахам.
— А мы с тобой как начинали? Без поблажек?
— Всяко.
И оба пустились вспоминать свое ученичество, где брань и ласка, обиды и радости перемежались постоянно. Расставаясь, Фомин сказал Козинову:
— Иди и действуй! Всяко…
Было широкое совещание о поденщине и сдельщине. Елкин встретился с неожиданной для себя расстановкой сил, — не только рабочком, актив и казахи, но и значительная часть администрации пошла против него. Поддержали только явные противники коренизации, рьяней всех Усевич. Он хлопал ладошами и кричал:
— Браво, браво, золотые слова: «Довольно мармеладу, поменьше саранчи и лодырей!»
Этот визг, точно плеть, ударил Елкина. Он осекся и спросил:
— Меня удивляет, почему большинство администрации против меня и почему Усевич так бурно приветствует?!
— Вы, можно сказать, говорили по его заказу, — крикнул Козинов.
— Дать им поденную, иначе они растащат все мое хозяйство, — настаивал завхоз.
— Тогда, — Елкин оглядел собравшихся, — я понимаю, я почти согласен, но я буду требовать от своих подчиненных неустанного вниманья к казахам. — Он протолкался к Гусеву и прошептал: — И в самом деле получалось, что я против коренизации?
— Ага…
Совещание одобрило поденщину как единственную меру, могущую удержать казахов на строительстве. Затем решили начать немедленное внедрение широкого ученичества неопытных у опытных, шефства русских артелей над казахскими, социалистического соревнования, устройство рабочих школ, курсов.
Козинов ждал, что поденщина быстро излечит болезни, какими страдала коренизация. Но ошибся, казахи сообразили, что при поденщине можно совсем не работать, платить все равно будут, и предались откровенной лени. Они усаживались кружками на насыпи и распевали песни, шатались по строительному городку, часами торчали около машин.
Козинов находился в состоянии панической суетливости, метался между насыпью и конторой, до надоедливости часто звонил по участку: «Как с казахами? Работают? Не собираются удирать? Наши ребята не обижают их?»
Он стучался к казахам с беседами, уговорами, — со всем тем арсеналом, которым подвигал на энтузиазм свой профсоюзный актив, но достучаться не мог.
Елкина злили ежедневные переплаты, про себя он уже решил, что напрасно допустил поденщину, и готовился прекратить «мармелад». Встречаясь с Козиновым, он неизменно спрашивал: