— Председатель, секретарь, судья, доктор и зоотехник.
Караван заночевал у колодца. Тансык до полуночи рассказывал про дорогу. Он весь искрился от удовольствия, что такие важные люди, как районный исполнительный комитет, внимательно слушали его. Внимательней всех был судья, он переспрашивал, интересовался мелочами и все повторял:
— Вот хорошо, что мы встретились, мне все это очень кстати, — и угощал Тансыка папиросами.
С началом постройки у судьи появились новые дела: нарушение договоров, заключенных с управлением строящейся дороги на поставку дров, сена, овса, самовольные уходы рабочих…
Утром вышли все вместе. Тансык решил пристать к кочующему райисполкому.
В первое десятилетие после Октябрьской революции большинство населения Казахстана было кочевым. Зимой оно держалось со своими стадами на равнинных пастбищах, в степях, летом уходило в горы, на джейляу.
Летом создавались особо трудные условия для работы советских, судебных, торговых организаций. С дальних пастбищ, через несколько горных хребтов, из диких ущелий трудно вытребовать неаккуратного налогоплательщика, нарушителя закона или свидетеля, трудно получить необходимые сведения, и многие Советы и другие организации вместо бесполезной посылки письменных распоряжений и запросов сами переходили на кочевое положение.
Заседлают коней, погрузят на верблюдов свою контору — юрту, заберут мандаты, штемпеля, печати, бланки, значки, портреты вождей, советский красный флаг — и следом за гражданами.
На этот раз «кочующий закон», как называло население такие советские организации, остановился в центре большого джейляу. Раскинули юрту, развесили портреты, плакаты, на куполе — красный флаг, расставили низенькие, тоже кочующие столики.
Конные вестники — и посланные и добровольцы — промчались по пастбищам, стоянкам, горным дорогам, оповестили всех, что приехал закон, суд, доктор… Все, кто нуждается, могут искать здоровье, совет, правду.
Началась работа. Рассказывали о внутреннем и внешнем положении страны, разъясняли советские порядки и правила, собирали налоги, распределяли финансы, мирили, штрафовали. Доктор лечил больных, принимал новорожденных. Зоотехник лечил скот, учил ухаживать за ним.
Каждому, кто приехал с «кочующим законом», приходилось работать не только по своей специальности; доктору еще и финансовым агентом, статистиком, переписчиком, секретарю — следователем… И всем — лекторами, агитаторами.
К белой юрте с красным флагом и днем и ночью скакали всадники, больных и старых медленно, осторожно везли на верблюдах, шли пешие вереницами. Тянулись все, как в пустыне к колодцу. Несложные дела и просьбы разрешались немедленно, сложные, запутанные выяснялись допросами всех заинтересованных и свидетелей, обсуждались на многолюдных собраниях.
Пришел казах, спросил, кто судья.
— Я. Что нужно? Слушаю.
— Вели людям, ушли бы, я хочу сказать тебе одному, — попросил пришедший. Для разговоров один на один была особая маленькая юрта. Перешли в нее.
— Ну? — Судья приготовился слушать и записывать.
— За горой кочует Улумбеков. Он работал на дороге, убежал и привел пару коней. Хорошие кони, много рублей стоят.
Судья начал рыться в делах и актах, касающихся Турксиба. Жалоб на Улумбекова не было.
— Ты не врешь? — спросил судья заявителя. — Ты сам кто такой?
— Я тоже работал на дороге, но я ничего не взял. Я пастух, кочую на своем коне за своим скотом.
— Ладно, вызову Улумбекова.
На следующий день Улумбеков пригнал коней, которых взял на строительстве.
В юрте сидели Улумбеков, судья и Тансык.
Судья начал:
— Хорошо работал на дороге, хорошо получал?
— Дали двух коней, — пряча глаза, ответил Улумбеков.
— Хорошие кони?
Опрашиваемый не ответил. Судья вышел из юрты, посмотрел коней и, вернувшись, похвалил:
— Прекрасные кони! И долго ли ты работал за них? Одну неделю. Там добрые люди и хорошо платят. — Улумбеков опустил голову.
— Ты врешь! — крикнул судья. — Коней ты угнал самовольно. Как бы хорошо ни платили, за неделю не могут дать пару коней!
— Я говорю правду, — прошептал Улумбеков.
— Нет, врешь! Вот человек, — судья показал на Тансыка, — был на дороге, и он знает, как платят.
Улумбеков поглядел на Тансыка и признался:
— Я украл. Хорошие кони, а я — казах и не могу жить без хорошего коня. Пойми это, душа моя!
— А ты пойми, что получится, если каждый будет угонять по паре!
— Людей много, коней меньше, всем не хватит, — отозвался Улумбеков с явным сожалением.
«Только и всего — не хватит, — подумал судья. — Что касается коней, то здешние наездники плохо отличают свое от чужого».
Вечером был суд. На поляне горел огромный костер. Около него сидели судья, два народных заседателя, Тансык как обвинитель от Турксиба и подсудимый Улумбеков. Около него держали за поводья пару коней, из-за которых и возник суд. Костер окружала сотенная толпа конных и пеших кочевников.
Улумбеков признался, что коней угнал самовольно, но преступления в этом никакого не видел.
— Я — казах, а казаху нужны хорошие кони, — твердил он. — Судья — тоже казах, он, наверно, понимает, что хорошему коню не следует возить землю. Хороший конь должен возить джигита.
Выходило, что Улумбеков сделал даже прекрасно.
Толпа сочувственно загудела:
— Конь — не верблюд, не ишак, чтобы таскать арбу, груз. Дело коня — седло.
Затем наступило долгое молчание, никто не хотел обвинять Улумбекова. Это оправдывало его. Но судья по закону не мог оправдать и объявил:
— Будет говорить обвинитель от дороги Тансык. — Он был его последней надеждой.
Тансык считал, что вполне расплатился с Турксибом и за коня и за спецовку, но иногда против всех доводов накатывало сомнение. Беспокоило не то, как расплатился — полностью или не совсем, — а то, что и угнал, и унес, и ушел самовольно, тайно от всех. Это бросало на его поступок, на его душу черную тень. При всяком подходящем случае он приветствовал дорогу, хвалил инженеров, а тень все-таки набегала.
Когда судья объявил: «Слово имеет обвинитель от Турксиба», — Тансык сильно вздрогнул, будто обвинять собирались не Улумбекова, а его. У него мелькнуло: не надо обвинять Улумбекова, прежде надо повиниться самому. Вот сейчас. Но в чем? Если здесь готовы оправдать Улумбекова, то проступок Тансыка и самого его поднимут на смех. Виниться не следует. У него есть способ оправдаться — послужить еще Турксибу.
Тансык снова сильно вздрогнул, на этот раз сбрасывая с души сомнения, и заговорил:
— Угон казенных лошадей — большое преступление, подрыв строительства. Суд отнимет коней — ясно. Только этого мало. Улумбекова надо наказать, чтобы он и все другие помнили: нельзя угонять лошадей. Улумбеков — враг казахскому народу, он разоряет хорошее дело.
— Тансык — не казах, — крикнул Улумбеков.
В толпе сочувственно загудели. У всех была такая любовь к лошадям, столько завистливых, жадных глаз сверлили скакунов, приведенных на суд, что судья сильно опасался, не угнали бы их снова. Вскочит отчаянный джигит в седло, свистнет коню в ухо — и потом ищи его в степях Забалхашья или горах Тянь-Шаня.
— Я — казах, — продолжал Тансык. — Тоже люблю коней, и всякий может любить их. Улумбеков не в том виноват, что любит коней, а в том, что мало за них работал. За хорошего коня надо много работать, много копать земли.
— Много, ой много! — закричали в толпе.
— Улумбеков работал одну неделю и угнал пару. Пусть поработает год, полгода, и его не будут судить. Почему Улумбеков должен получать коней даром?
Тансык разбудил в людях чувство справедливости, они зашумели:
— Да, почему даром?
Улумбекову присудили: вернуть коней на дорогу и отработать там ущерб, какой причинил ей тем, что кони не работали. Тансыка попросили было сопровождать Улумбекова с конями, но Тансык отказался: у него еще много дел в степи. Это была отговорка, а причина — страх, что и его заставят работать землекопом. Сопровождать назначили милиционера.
На джейляу некоторое время было всем привольно. По этому поводу Тансык даже сложил шутку: кони и прочий скот питаются молодой травой, а люди — старыми дорожными новостями.
Потом эти новости, что привез Тансык, всем приелись, а другие не поступали. Ведь дорога строилась в степи, далеко от джейляу, вестники Длинного Уха неохотно делали трудный горный путь.
Тансык перебрался с джейляу в степь, поближе к Турксибу, где сотворялись тогда самые интересные новости. В первом же ауле он понял, что отстал от жизни, все его рассказы о дороге устарели. А люди интересовались больше всего дорогой. Сказав важно, что у него срочные дела, даже некогда поговорить с людьми, Тансык поехал в другой аул. И там в первую очередь посыпались спросы про дорогу.