отношению к его беде. Но ему отказывали от места, ближайшее будущее было для него темным и он растерянно и жалобно сказал:
– Но что же я теперь стану делать?
– За что-нибудь другое возьмитесь! – ответил нотариус и улыбнулся.
– Будьте искренни, Ладидель, и скажите, выдержите вы весною государственный экзамен? Видите, покраснели. Если бы еще за зиму подналегли на занятия, то и в том случай едва бы справились. Я и без того, давно уже собирался переговорить с вами об этом. Теперь как раз удобный случай. Я убежден, быть может в душе и вы того же мнения, что вы ошиблись в выборе призвания. Не годитесь вы в нотариусы, и вообще для чиновничьей службы не годитесь. Представьте себе, что вы провалились на экзамене и подыщите себе другое занятие, которое вам больше подойдет. Быть может, не поздно еще коммерческому делу поучиться, но это вы уже с отцом вашим рассудите. Жалование ваше я завтра пошлю вам. Если в конторе остались кое-какие вещи ваши, то возьмите их теперь же. И вот еще что: отец ваш, разумеется, все должен узнать.
Ладидель тихо сказал да, и опустил голову.
– Самое лучшее будет, если вы сами ему это расскажете. Непременно сделайте это, не откладывайте, того что я должен написать ему. Лучше всего, завтра же поезжайте домой. А теперь, прощайте. Посмотрите мне в глаза. И не поминайте лихом. Если дадите о себе как-нибудь весть, буду рад. Ну, не унывайте и глупостей больше не делайте. Прощайте, отцу поклон мой передайте.
Он протянул растерявшемуся юноше руку, крепко пожал его руку и, не давая ему благодарить, подтолкнул его к дверям.
Очутившись на улице, Ладидель подумал, что ему дальше делать. В конторе у него осталась лишь пара черных нарукавников. Он ими не дорожил, и предпочел никогда больше туда не показываться и избавить себя от тягостного прощания с товарищами. Как он ни был удручен и как ни пугала его поездка домой, свидание с отцом и ближайшее будущее вообще, в глубине души он признателен был и почти радовался тому, что избежал позора и ужаса судебного преследования. Он медленно шел по улице, и мысль о том, что у него нет больше впереди экзаменов, отрадным, светлым лучом проникла в его душу, жаждавшую покоя и тишины, после тревожных переживаний минувших дней. И мало-помалу охватывало его чувство непривычного удовольствия от свободного скитания по городу в будничный день, и в этот час. Он останавливался перед витринами магазинов, разглядывал извозчичьих лошадей на углах, смотрел в нежно-голубое осеннее небо, и целый час упивался нечаянной радостью праздничного отдыха и свободы. Затем, мысли его вернулись в прежний тесный круг, и когда он опять, угнетенный, и печальный, огибал угол улицы, недалеко от своего дома, надо же было ему еще встретить красивую, молодую женщину, которая показалась ему похожей на фрейлейн Марту Вебер. И опять все пережитое камнем легло на его сердце, – его неудавшиеся и смешные попытки в области любви, – и он представлял себе, что подумала и сказала бы Марта, если узнала бы всю его историю. Теперь только пришла ему в голову мысль, что отъезд отдаляет его не только от службы и будущего, но также и от любимой девушки. И все из-за этой Фанни. Чем яснее это становилось для него, тем сильнее разгоралось в нем желание проститься с Мартой перед отъездом. Написать ей он не мог и не хотел. Сделать это можно было только через Фрица Клейбера. И не дойдя до дома, он повернул обратно и пошел в его парикмахерскую.
Фриц сердечно обрадовался ему, но Ладидель в двух словах сообщил ему, что, по чрезвычайным обстоятельствам, должен оставить службу и уехать.
– Не может быть! – огорченно воскликнул Фриц. – Но тогда мы, по крайней мерь, должны еще побыть вместе немного. Кто знает, когда свидимся опять. Когда ты уезжаешь?
Ладидель подумал.
– Завтра укладываться надо. Послезавтра тогда.
– Я постараюсь освободиться завтра пораньше и приду к тебе, если хочешь.
– Хорошо. А когда пойдешь к невесте, передай от меня поклон. Всем, понимаешь?
– Конечно, но отчего бы тебе самому туда не сходить?
– Ах, куда уже теперь… До завтра, стало быть.
Однако и этот, и весь следующий день он раздумывал, не пойти ли ему, в самом деле, туда. Но не находил в себе отваги на это. Что он мог сказать? И как мог он объяснить свой отъезд? Кроме того, в этот второй день, ему до жути страшно стало от предстоящей поездки домой и всего позора, к которому он шел навстречу. Он не укладывался, у него не хватило даже духу предупредить хозяйку о своем отъезде. И вместо того, чтобы делать необходимые приготовления, он сидел и исписывал листы черновиками письма к своему отцу.
«Дорогой папаша! Нотариус в моих услугах больше не нуждается…
«Дорогой папаша, так как я не совсем подхожу для профессии нотариуса…
Не легко было осторожно и ясно сообщить самое ужасное. Сочинить письмо, казалось, однако, легче, чем поехать домой и сказать: «Вот я, меня прогнали…»
И вскоре письмо было готово. Много невеселых мыслей пришлось передумать грешнику; пока он составлял и переписывал свое письмо, он испил до дна чашу стыда и раскаяния, но в конце концов, приключившаяся беда не представлялась ему уже в таком мрачном свете, и рождавшиеся надежды лили бальзам на его рану. К вечеру, однако, он опять пал духом, ослабел, и Клейбер нашел его таким кротким и мягким, каким никогда еще его не видел. Он принес ему в подарок на прощанье граненый флакончик с тонкими духами и дал ему его со словами: – Возьми от меня – на память. Еще можешь сунуть куда-нибудь в сундук… Но, оглянувшись, удивленно воскликнул: – Да ты еще не укладывался… Хочешь, я тебе помогу…
Ладидель неуверенно взглянул на него и сказал:
– Успеется! Я жду еще письма.
– Тем лучше, – радостно ответил Фриц. – Сможем, значит хорошенько распроститься. Знаешь что, пойти бы нам сегодня к Веберам! Право, жаль будет, если ты уедешь, не простившись.
Бедному Ладиделю показалось, что врата небесные разверзлись перед ним и тотчас опять сомкнулись. Он хотел что- то сказать, но только покачал головой, и когда хотел принудить себя говорить, слова сдавили ему горло, и он нежданно, к изумлению Фрица, разразился рыданиями.
– Господи, что с тобой? – испуганно воскликнул он.
Ладидель молча покачал головой. Но Клейбер был так взволнован, так потрясен слезами своего гордого, всеми чтимого друга, что обнял его, как больного, гладил его руки, и в осторожных словах предложил