пила, он смотрел на ее стройную, смуглую шею, выступавшую из легкой, красной ткани, и чувствовал, что завязывается приключение. Не без страха почувствовал это, но решил не уходить и не препятствовать ходу событий.
Все шло как по маслу. Чтобы несколько все-таки поспособствовать делу, Ладидель вновь наполнил пустой стакан и предложил его девушке. Но она покачала головой и оглянулась на танцевальную площадку.
– Потанцевать бы! – сказала она и посмотрела юноше в глаза. Он понял, поклонился и назвал себя.
– Ладидель? А имя?
– Меня зовут Фанни.
Она взяла его за руку, и оба нырнули в толпу, и закружились в вихре вальса, которого Ладидель никогда еще так хорошо не танцевал. Раньше он, танцуя, тешился только своей ловкостью, своими быстрыми ногами, хорошими манерами, и всегда думал о том, как он выглядит и производит ли хорошее впечатление. Теперь об этом и мысли не было. Он несся в огненном вихре, увлекаемый, уносимый, безоружный, но счастливый и глубоко взволнованный. Его дама то стремительно кружила его, и он переставал дышать и не чувствовал земли под ногами, то тихо и крепко прижималась к нему, и он слышал биение ее сердца и теплоту ее дыхания.
Когда кончили танцевать, Фанни взяла своего кавалера под руку и повела с собой. Глубоко дыша, шли они медленно по аллее, среди других пар, в полумраке, полном теплых пионов. Высоко, сквозь деревья светило ночное небо с чистыми звездами, по одной стороне трепетал красный отсвет фонарей, с мелькавшими на нем тенями. Болтая, двигались отдыхавшие танцоры, девушки в светлых платьях, с обнаженными шеями и руками, у некоторых были веера, игравшие, как павлиньи перья. Ладиделю все это представлялось красочным туманом, сливавшимся с музыкой и ночным весельем, из которого на мгновения лишь то здесь, то там, выныривало светлое личико со сверкающими глазами, открытый, смеющийся рот с блестящими зубами, нежная линия белой руки.
– Альфред! – тихо сказала Фанни.
– Ну, что?
– Скажи, у тебя зазнобы нет? Мой в Америке.
– У меня нет.
– Хочешь быть моим дружком?
– Что-же…
Она оперлась на его плечо и протянула ему влажный алый рот. Любовный хмель плыл в листве деревьев и по дорожкам. Ладидель поцеловал алые губы, поцеловал шею и смуглый затылок, руку и плечо девушки. Он повел ее или она его повела к столу, стоявшему поодаль, спросил вина, пил с ней из одного стакана, обвил рукой ее талию и чувствовал огонь во всех своих жилах. Весь мир, все прошлое осталось далеко за ним, рухнуло в бездну и мощно обвивала его знойная ночь, и, казалось, не было ни вчерашнего, ни завтрашнего дня. И хорошенькая Фанни тоже радовалась своему новому возлюбленному и своей цветущей молодости, но не так бурно, не так откровенно, и одной рукой разжигала его пыл, а другой умеряла его. И она тоже очень довольна была танцевальным вечером, и с горящими щеками и искрящимися глазами танцевала один тур за другим. Но при этом она не забывала своих намерений и целей, которые предполагали не одно лишь удовольствие и мимолетное, любовное счастье, но и верную наживу…
И Ладидель в течение вечера, между танцами и вином, узнал длинную, грустную повесть, начинавшуюся больной матерью, и кончавшуюся долгами и перспективой лишения крова. Она не сразу рассказала оторопевшему Ладиделю эту щекотливую историю, а со многими паузами, во время которых он мог вновь приходить в себя и вновь воспламеняться. Она даже просила его не думать об этом и не портить себе прекрасного вечера и вслед затем вздыхала и вытирала глаза. Но на чувствительного Ладиделя, как и на всех новичков, сострадание действовало скорее воспламеняющим, нежели угнетающим образом, и он не выпускал больше девушку из объятий и между поцелуями сулил ей золотые горы.
Она слушала, но обещания его, видимо, не утешали ее, и вдруг она заявила, что поздно уже, и она не может дольше оставлять одну свою больную мать. Ладидель просил, молил, хотел удержать ее, или, по крайней мере, проводить ее домой, и явно показывал, что попался на удочку и уже не ускользнет. Фанни больше и не нужно было. Она безнадежно повела плечами, погладила руку Ладиделя и попросила его навсегда распроститься теперь с нею. Оттого что, если завтра вечером у нее не будет ста марок, ее вместе с бедной мамой выбросят на улицу и она не отвечает за себя, так как не знает, до чего может довести ее отчаяние. Ах, она очень хотела бы быть приятной Альфреду и ни в чем не отказывать ему, так как она страшно любит его, но при таких обстоятельствах лучше расстаться и сохранить вечное воспоминание об этом прекрасном вечере. Ладидель не разделял этого мнения. Долго не думая, он пообещал принести деньги на следующий день, и даже как будто жалел, что она не подвергла его любовь более тяжелому испытанию.
– Ах, если бы ты мог! – вздохнула Фанни, и так прижалась к нему, что у него дух захватило.
– Можешь положиться на меня! – сказал он. Он хотел теперь проводить ее домой, но она вдруг оробела, она так страшно боялась, что ее увидят, и это повредит ее доброму имени. Он с жалостью уступил, и отпустил ее одну.
Он шатался после ее ухода еще добрый час. Здесь и там, из садов и балаганов, несся еще шум праздничного веселья. Наконец, он пришел домой, возбужденный, усталый, лег в постель, и тотчас уснул тревожным сном. Час спустя он проснулся, но прошло много времени, пока он опомнился от смутного хаоса влюбленных грез. В окно смотрела бледная, серая ночь, в комнате было темно и тихо, и Ладидель, непривычный к бессонным ночам, растерянно и тоскливо смотрел во мглу, и чувствовал еще в голове тяжесть вчерашнего хмеля. Долго мучило его что-то забытое, но о чем казалось так необходимым думать. Наконец, томительная мгла рассеялась и отрезвившийся мечтатель ясно все вспомнил. И всю долгую ночь мысли его вертелись вокруг вопроса, где достать деньги, которые он обещал своей новой приятельнице. Он не понимал, как он мог дать такое обещание, очевидно, он был околдован. Мелькнула было мысль нарушить слово, и даже улыбнулась ему. Но не победила, – отчасти оттого, что честная юношеская доброта не позволяла ему оставить девушку в тщетном ожидании помощи. Но сильнее, конечно, было воспоминание о красоте Фанни, ее поцелуях, теплоте ее тела, и уверенная надежда, что все это завтра будет всецело принадлежать ему. Он отверг и устыдился мысли об измене ей, и всю свою энергию устремил на измышление наиболее верного