и наиболее безопасного пути к обретению этих денег. И чем больше он думал, тем значительнее вставала в его представлении эта сумма и тем невозможнее казалось достать ее.
Когда Ладидель пришел утром в контору, серый, усталый, с красными после бессонной ночи глазами и тяжелой головой, он выхода еще перед собою не видел и готов был душу продать за сто марок. Рано утром он был уже у закладчика, хотел заложить часы и цепочку, вместе со всеми своими драгоценностями, но эта тягостная, позорная попытка оказалась напрасной – за все вместе ему больше десяти марок не давали. Он печально сгорбился над работой и провел унылый час над вычислениями. В это время мальчик, принесший почту, подал ему маленькое письмецо. Он с изумлением вскрыл хорошенький конвертик, сунул его в карман и украдкой прочитал розовую записочку, оказавшуюся в нем: «Милый, придешь, значит, сегодня? Целую. Твоя Фанни.
Это положило конец его колебаниям. Ладидель решил какими бы то ни было способами и чего бы это ни стоило ему, сдержать свое обещание. Письмецо он спрятал в боковой карман, поминутно украдкой вынимал его и обнюхивал. От него шел теплый, нежный запах, который пьянил его, как вино. Уже минувшей ночью мелькнула у него мысль, в крайнем случае, добыть деньги запретным путем. Но до той минуты он не давал еще воли этим планам. Теперь они всплыли опять настойчивее и обольстительней. Его честному сердцу претило как воровство, так и обман, но он убеждал себя, что это будет лишь вынужденный заем, погашение которого будет первой его заботой. И он ломал себе голову над тем, как выполнить этот план. Он легко мог бы получить эту сумму из банка, где его знали, если бы решился подделать подпись своего патрона. Но на такую настоящую мошенническую проделку у него отваги не хватало. Целый день он ходил расстроенный, задумчивый, угнетенный, ломал себе голову, и в конце концов вышел бы из этого испытания с тоской, но с незапятнанным именем, если-бы к вечеру, в последнюю минуту, слишком уж соблазнительный случай, все-таки не сделал бы его мошенником.
Патрон поручил ему отправить куда-то денежный пакет и отсчитал ему банковские билеты. Их было семь, он дважды пересчитал их. И тогда уже он устоять не мог, дрожащей рукой взял одну из ассигнаций себе, а шесть запечатал и отправил на почту. Он раскаялся в своем поступке, едва мальчик ушел с запечатанным сургучом письмом, надпись на котором не согласовалась с его содержанием. Из всех способов утайки этот показался ему самым нелепым и самым опасным, так как в лучшем случае могло пройти лишь несколько дней, пока обнаружится пропажа и получится известие об этом. Когда письмо ушло и поправить ничего уже нельзя было, неопытный в зле Ладидель почувствовал себя, как самоубийца, который надел уже петлю на шею, оттолкнул ногой скамеечку, и все еще жадно цепляется за жизнь. Три дня лишь пройдет, говорил он себе, быть может, один только день, и погибло мое доброе имя, свобода, будущее, и все из-за этих ста марок, которые я взял даже не для себя. Он видел себя на допросе, осужденным, прогнанным с позором, посаженным в тюрьму, и сознавал, что все это заслужено и в порядке вещей.
Лишь когда он шел ужинать, он подумал по дороге, что в конце концов история эта может кончиться и менее печально. Он и не надеялся на то, что кража не обнаружится. Но как доказать, что деньги украл он? Чтобы подкрепить себя, он против обыкновения выпил пива за ужином и пошел домой принарядиться. Надел лучшее белье, праздничный костюм, и час спустя был уже на танцплаце. К нему вернулась его уверенность, да и вновь проснувшиеся горячие молодые желания заглушали в нем чувство страха и боязни.
И в этот вечер здесь было очень оживленно. Но одиноко поджидавшего Ладиделя поразило то, что порядочных людей совсем будто и не видно было, а толкался большей частью простой люд и даже какие-то подозрительные на вид личности. Он выпил бутылочку местного, а Фанни все не шла. И вдруг ему не по себе стало среди этого общества. Он вышел из сада и стал поджидать Фанни у ограды. Было темно, прохладно. Он прислонился к перилам, смотрел на толпу, и дивился тому, что вчера еще был так счастлив и так весело танцевал среди этих самых людей и под эту самую музыку. Сегодня ему все нравилось менее. Большинство девушек были наглого, непристойного вида. У молодых людей были дурные манеры, и танцуя, они громко перекрикивались и свистели. И красные, бумажные фонари не казались ему такими празднично-нарядными и яркими, как накануне. Он не знал, усталость-ли, или отрезвление, или нечистая совесть так действовала на него. Он долго смотрел и ждал, а праздничное настроение не шло в душу, и он решил, как только Фанни придет, тотчас же увести ее отсюда. Он прождал целый час, почувствовал уже усталость и стал терять терпение, как вдруг у другого входа в сад увидел девушку в красной блузке и белой полотняной шляпе, и с любопытством уставился на нее. Он ждал достаточно, и ему хотелось поддразнить ее, заставить подождать ее, и потом его прельщало поглядеть на нее из засады.
Хорошенькая Фанни медленно шла по саду и искала. Не найдя Ладиделя, она села в сторонке, у стола. Кельнер подошел к ней, но она отрицательно повела головой. В эту минуту Ладидель увидел приблизившегося к ней человека, на которого вчера еще обратил внимание. Он думал, что это и есть пресловутый жестокий хозяин квартиры. Он, по-видимому, хорошо знал ее, и насколько Ладидель мог понять, она о чем-то быстро спросила, очевидно, про него, и парень указал на выход, вероятно, сообщая ей, что тот, кого она ищет, был здесь и ушел. Ладиделю жалко ее стало, он хотел уже поспешить к ней, но в тот же миг, несимпатичный человек, к ужасу его, обнял Фанни и пошел с ней танцевать. Ладидель внимательно наблюдал за ними. Кровь бросилась ему в голову, когда он уловил одну-другую грубую ласку ее кавалера, но Фанни это, видимо, нисколько не смущало. Она и не подумала остановить его. Едва танец кончился, кавалер Фанни представил ее другому, который снял шляпу и вежливо пригласил ее на новый тур.
Ладидель хотел окликнуть ее, хотел перескочить через ограду, но не сделал этого, и, словно в тумане, смотрел с тоской, как она улыбнулась незнакомцу и пошла танцевать с ним экосез. Он видел,