Через два часа бой превратился в бойню. Около двух с половиной десятков горгосских кораблей попытались развернуться и скрыться в ночи, но уйти от унирем оказалось невозможно. Грон подал световой сигнал на пятерки боевого охранения, которые еще перед началом сражения далеко обошли горгосскую эскадру и теперь барражировали в тылу сражения, готовые к перехвату вырвавшихся из боя горгосских кораблей. И вывел из боя основные силы, пустив на преследование всего три с половиной десятка унирем. К рассвету все униремы возвратились к флоту. А на месте сражения остались только колыхавшиеся на волнах обломки и раздувшиеся трупы тех, кто успел освободиться от доспехов и выпустить стиснутый в руке меч.
К полудню Грон принял рапорт от командиров пятерок, переформировал некоторые из них, дал команду распределить по экипажам, понесшим наибольшие потери, спасенных бойцов с уничтоженных кораблей и отправился спать. Когда он уже лежал в небольшой каютке под рулевой площадкой диремы, то ему вдруг пришло в голову, что результаты первого боя оказались даже лучше, чем он предполагал. Вернее, у него сложилось такое ощущение, еще когда он закончил принимать доклады. Флот потерял пятнадцать унирем, но экипажи остальных были укомплектованы более чем на девять десятых. На кораблях по-прежнему было по две полные смены гребцов, правда, для этого кое-где пришлось задействовать и расчеты баллист и катапульт ранее не входившие в гребной наряд. Кроме того, он со дня на день ожидал прибытия отряда не менее чем из восьми унирем, состоявшего из кораблей, экипажи которых конвоировали в Герлен захваченные триеры. Диремы вообще не понесли никакого урона, потому что их не пришлось вводить в бой. И, что очень важно, у них в рукаве еще оставался серьезный козырь. Перед самым отходом на диремы было загружено по пять десятков особых снарядов для катапульт, представлявших собой круглые горшки из обожженной глины, наполненные смесью керосина с загустителем. А главное, они уничтожили от четверти до трети всего горгосского флота.
Он уже засыпал, когда ему вдруг припомнилось, как он стоял на палубе торговца и смотрел на приближающийся элитийский берег. Тогда он был юн телом, нов душой и ничего не знал об Ордене. Что ж, теперь он о нем знал, и, ей-богу, Ордену было бы лучше оставить его в том же неведении.
Адмирал Играм стоял на палубе триеры и смотрел на человека, который валялся у его ног.
— Так ты утверждаешь, капитан Искарот, что эти корабли были почти вполовину меньше, чем наши, и не имели таранов?
— О да, Несущий смерть.
Адмирал задумчиво кивнул, но стоящий за его левым плечом священник, укутанный в белую рясу со знаком Магр, не сдержался и злобно зашипел:
— Так почему же вы не покончили с ними? Или Магр не заслужила славы ваших мечей?
Адмирал Играм скривился. Этот дерганый святоша, приставленный к нему самим Вграром, успел ему дико надоесть. Но ничего сделать было нельзя. Только идиоту может прийти в голову портить отношения с Верховным жрецом.
— Прошу простить меня, первосвященный Сгрум, но размеры не всегда говорят о силе корабля. Если им удалось разгромить эскадру адмирала Смдрина, значит, эти корабли не столь слабы, как это можно было бы предполагать на первый взгляд. — Он сделал паузу. — Но я не понимаю одного. Откуда мог взяться этот флот?
Жрец злобно выставил нижнюю челюсть и, еле слышно пробормотав что-то вроде:
— Измененный, — величественно повернулся и проследовал в свою роскошную каюту, выстроенную для него вокруг мачты из драгоценных кипарисовых досок и венетских шерстяных вощеных тканей, с которых вода скатывалась не впитываясь.
Эта каюта занимала почти половину верхней палубы флагмана — самого мощного корабля горгосского флота. У «Разящего во имя Магр» было пять рядов весел, которые приводили в действие больше тысячи рабов. Корабль нес двести пятьдесят воинов, и это были не простые десантники и пехотинцы, а лучшие воины Горгоса. И горгосцы и враги звали их золотоплечие. На верхней палубе обычно были установлены четыре самые дальнобойные во всем флоте катапульты и восемь не менее мощных баллист. Однако из-за того, что пришлось возводить эту дурацкую каюту, три баллисты и две катапульты были сняты со своих мест и оставлены в порту, а угол обстрела еще четырех метательных орудий резко уменьшился. К тому же кроме первосвященного Сгрума по кораблю шныряли еще два десятка младших жрецов и прислужников и, из-за чего сердце адмирала более всего обливалось кровью, даже две жрицы-вестальницы в золоченых ошейниках с пристегнутыми к ним ритуальными плетками. Вспомнив об этом, адмирал скривился. Женщины на корабле! Он ждал неприятностей с начала похода, и, судя по всему, теперь эти ожидания начали сбываться.
Адмирал резко дернул плечом и посмотрел на море. Во все стороны от флагманской пентеры море на многие тысячи локтей было покрыто гордыми силуэтами триер, а совсем рядом, всего в каких-то восьми десятках локтей, гордо резали морскую волну тридцать две квартиеры. Золотая эскадра, гордость горгосского флота. Каждая из квартиер лишь немного уступала по боевой мощи флагману. Правда, огромные тараны этих кораблей представляли собой всего лишь декоративную конструкцию из легких кипарисовых балок, обшитую тонкими листами благородной бронзы. Эти монстры были слишком громоздки, чтобы эффективно использовать таран в морском бою. Но найдется слишком мало кораблей, способных нанести им такой удар. И еще меньше тех, кто сумел бы забросить абордажные крючья на их высоко вздымающиеся над водой борта. Адмирал вздохнул. Это были, конечно, величественные корабли, радующие сердце Императора и Верховного жреца, когда, на день морского супруга Магр, Тугранга, бога — пожирателя кораблей, адмирал Играм проводил Золотую эскадру перед императорской ложей по Каналу всех богов, отделяющему императорские Сады наслаждений от остального города. Они также приводили в неистовство тысячные толпы простолюдинов, которые в этот день плотно забивали набережные. К исходу дня сотни доведенных до экстаза зрителей посвящали свои жизни Великой Магр, оборвав свое бренное существование с помощью ритуального шнура, который у всех, живущих под грозной рукой Магр, всегда был обмотан вокруг пояса. И после того как толпа расходилась, зловещие жрецы-погребенщики в черных балахонах с изображениями жуков-трупоедов на спине и углах воротника, сноровисто подхватывали тела ритуальных самоубийц с посиневшими и вздувшимися лицами и вываленными языками, наваливали их на священные повозки Магр и с какой-то зловещей, но будничной торжественностью везли на двор столичного храма для ритуального сожжения. Но сам адмирал предпочел бы, чтобы вместо этих плавающих символов горгосского могущества построили бы на те же деньги сотню боевых триер. Он прошелся от борта к борту. Потом повернулся и посмотрел в сторону, с которой прибыла триера, подобравшая Искарота. В отношении этого капитана адмирал испытывал двойственное чувство. С одной стороны, Искарот оказался единственным из офицеров, выживших в той битве, и он принес крайне важные сведения, но с другой стороны, способ, которым он сохранил свою жизнь… Бросить корабль и под покровом ночной тьмы ускользнуть на шлюпке, напоследок увидев, как твое судно у тебя на глазах взяли на абордаж враги… За это любой капитан заслуживал только одного — смерти. И если бы Искарот не был сыном его старого друга и он бы не собирался в недалеком будущем отдать за него свою четвертую, младшую, дочь, то, не задумываясь, поступил бы именно так. А сейчас надо было придумать, как оправдать его в глазах всего флота и, что гораздо важнее, первосвященного Сгрума. Ибо если жрец заупрямится и потребует посвятить Магр жизнь Искарота, то адмиралу ничего не останется, как смиренно выполнить приказ жреца.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});