Читать интересную книгу Алхимия дискурса. Образ, звук и психическое - Поль Кюглер

В детстве Гамильтон часто помогал матери, державшей рядом с домом пчелиные ульи. Пытаясь понять дарвиновскую теорию группового отбора, он вспомнил, как его жалили осы, когда ему случалось проходить мимо улья. Заметив потенциальную опасность, рабочие пчелы вылетали и жалили агрессора. Острие пчелиного жала оставалось в его теле, и при попытках пчелы улететь она погибала, не сумев высвободить заднюю часть своего туловища. Успешная атака рабочей пчелы, защищающей свою популяцию, означает ее верную смерть. Гамильтон задумался над тем, как теория эволюции Дарвина могла объяснять такую суицидную форму адаптации, особенно в свете того факта, что гены рабочих пчел не передавались следующим поколениям.

Принятие генной перспективы

Гамильтон объяснил такое альтруистское поведение, исходя из характера репродуктивной системы пчел. Рабочие пчелы не дают потомства; воспроизводство осуществляется исключительно пчелиной маткой. Однако Гамильтон понял, что все рабочие пчелы порождены одной матерью и, следовательно, обладают одинаковым процентом ее генов. Гамильтон рассудил, что, с точки зрения генов, не играет роли, выживет ли или погибнет отдельный организм; важно, чтобы продолжала жить копия генов. В случае с ужалившей его пчелой копии одинаковых генов продолжали жить во всех других пчелах данного улья. Переместив фокус эволюционной перспективы с индивидуального организма на сами гены, Гамильтон смог сформулировать свое понимание «включенного фитнеса» («inclusive fitness») или «родственного отбора» благодаря утверждению, что «главную роль в эволюции играет выживание генов, а не индивидов». (Gamilton, 1963, 1995). Такое смещение перспективы с отдельного организма на ген переориентировало эволюционную теорию и освобождало пространство для современного возрождения интереса к теориям Дарвина.

Одной из наиболее известных книг, связанных с проблемами неодарвинизма, является книга Ричарда Докинса «Эгоистический ген» (1976. Русский пер. 1993). Основная идея данного произведения базируется на представлении Гамильтона об эгоистичности гена, заинтересованного в собственном выживании в большей мере, чем в выживании индивида. Книга Докинса вызвала в свое время противоречивые отклики, поскольку в ней провозглашалась идея, согласно которой люди представляют из себя «машины для выживания», «транспортные средства, слепо запрограммированные на сохранение эгоистических молекул, известных под именем генов» (Предисловие к книге «Эгоистический ген»). Когда более двадцати пяти лет тому назад Докинс впервые озвучил свою теорию эгоистического гена в качестве усовершенствованного варианта теории естественного отбора Дарвина, ее посчитали радикальной. Сегодня, с развитием эволюционной психологии, идея о том, что гены предпринимают все меры, необходимые для собственного воспроизводства в следующем поколении, представляется в определенных кругах совершенно ортодоксальной (Dawkins, 1976; Barkow, J.M., Cosmides, L. and Tooby 1992; Dennett, 1995). [2]. Вышеперечисленные неодарвинисты утверждают, что под широким разнообразием культурных вариаций располагаются идентичные по существу структуры человеческого разума.

Для многих неодарвинистов наиболее существенная эволюция человеческого мозга произошла до появления земледелия в эпоху неолита (Tooby, J and Cosmides, L, 1990b; Pinker, S, 1994, 1997; Stevens, A. & Price, J, 1996; Stevens, A., 1999). На генетическом уровне эволюционные изменения протекают крайне медленно. Прошло всего лишь 10000 лет с тех пор, как после революции, происшедшей в эпоху неолита, люди впервые начали выращивать продукты питания и строить города. С точки зрения эволюционной психологии со времени эпохи плейстоцена прошло слишком мало времени, чтобы поведение человека претерпело изменения на генетическом уровне. Соответственно, в мозгу современного человека должны существовать структуры, появившиеся в процессе приспособления наших предков – охотников и собирателей – к новым условиям. Энтони Стивенс и Джон Прайс полагают, что архетипические структуры современной психики адаптированы к условиям, существовавшим в эпоху плейстоцена. Чтобы понять ментальность современного человека, включая его психопатологию, клиницисту необходимо понимать его поведение, отчасти представляя себе, какие адаптационные изменения произошли в психике человека, в процессе приспособления к требованиям окружающей среды в эпоху плейстоцена (Stevens, A. & Price, J, 1996; Stevens, A., 1982, 1999). Теория Стивенса, согласно которой архетипы возникли в процессе биологической адаптации и естественного отбора, базируется на нескольких допущениях: (1) процесс эволюции протекает для всех видов одинаково, (2) учение, язык, культура и сознание играют только вторичную роль в уравнении эволюции и (3) архетипы включены в генетический код биологии человека. Но что нам делать, если эволюция человека фундаментально отличается от аналогичного процесса других видов? Возможно ли, что приобретая способность символического представления, наш вид перешел через водораздел, отделяющий человека от животного и навсегда изменил процесс своей эволюции?

Биология и язык: ко-эволюционный процесс

«… основные структурные и функциональные изменения, позволяющие человеческому мозгу совершать подвиги, явились ответом на нечто столь абстрактное и виртуальное, как слова… первое применение символов нашими далекими предками изменило характер влияния процессов естественного отбора на эволюцию человеческого мозга.»

Терренс У. Дикон (1997)

В последние годы начала оформляться теория, являющаяся альтернативой теории эволюции Дарвина (Deacon, 1997; Durham, 1991; Blackmore, 1999; Hogenson, 1999; Mithen, 1996). Вместо того, чтобы фокусироваться на биологическом сходстве эволюции людей и других животных, в этой теории подчеркивается то, что свойственно только эволюции человека – роль языка и культуры в эволюционном процессе.

Большим эволюционным скачком для человека послужило появление символического представления (representation) и языка. Хотя у некоторых других представителей животного мира появились определенные коммуникативные способности (например, у обезьян, шимпанзе, попугаев и дельфинов), все же крайне велики различия между языком человека, с его способностью к созданию символов, и другими природными способами общения (Deacon, 1997). Однако мы можем спросить, по какой причине появление языка и его способность к символическому представлению играют столь важную роль с эволюционной точки зрения? Если ген воспроизводит биологическую информацию и физически передает ее следующему поколению, язык позволяет создавать и воспроизводить информацию нового типа, информацию психическую и культурную, которая также может дублироваться и передаваться другим представителям данного вида. Появление этой продуктивной способности привело к созданию в процессе эволюции человека второго средства передачи информации последующим поколениям. До появления языка обучение не могло происходить на символическом уровне. Однако с его появлением появилась и способность распространять результаты обучения.

Однако каким же образом этот культурный и лингвистический процесс распространения информации между поколениями может динамически взаимодействовать с процессом генетической эволюции? Посмотрим, например, на резкое увеличение среднего роста людей, происшедшее за последние двести лет. В какой мере такое биологическое изменение может быть отнесено за счет видовых генетических изменений? По мнению стойкого дарвиниста Дэниела Деннета, едва ли даже небольшую долю таких изменений можно объяснить эволюционными генетическими изменениями человека (Dennett, 1995). В течение периода резкого изменения роста человека прошла всего лишь смена примерно десяти поколений. Даже при наличии в окружающей среде значительных сил, оказывающих воздействие на подобные адаптивные перемены, генетически это слишком короткий период для такого быстрого изменения физического роста. Однако в течение указанного периода произошли действительно значительные перемены в условиях жизни, медицинском обслуживании, здравоохранении, технологии земледелия, а также в режиме питания. «Такие изменения привели к существенным переменам фенотипа человека» за последние двести лет.

Под впечатлением столь мощного воздействия культуры на процесс эволюции Деннет пишет: «Тем, кто приписывает происходящие в человеке изменения генетическому фактору, необходимо иметь в виду, что буквально все различия между людьми, скажем, эпохи Платона и живущими в наши дни – их физические способности, наклонности, установки, перспективы – обусловлены переменами в культуре, поскольку нас отделяют от Платона менее двухсот поколений. Однако изменения в условиях окружающей среды под воздействием новых явлений в культуре в такой сильной степени и так быстро меняют ландшафт фенотипического выражения, что, в принципе, они могут весьма быстро изменить и давление на генетический отбор – простым примером такого изменения давления в области селекции под воздействием изменений в поведении служит Эффект Болдуина» (Dennett, 1995).