вес еще тяжелее, чем раньше. Идти тоже было трудно — оказалось вдруг, что жара усилилась, и тело размякло за время сидения, а ноги затекли. Он шел будто сквозь толщу воды, капли пота заливали глаза, пересохшие губы приходилось все время облизывать. Все вокруг расплывалось в дымчатом калейдоскопе, в ушах шумело: Гельмут подумал, что вот-вот потеряет сознание, остановился, отдышался, снова пошел.
«Чертова жара, проклятущая жара, когда же это кончится», — думал он.
Гельмут даже не помнил, как опаленная солнцем платформа сменилась душной темнотой жесткого вагона, воздух в котором пропах мужским потом, спиртом и грязной одеждой. Здесь ему стало еще хуже: он схватился рукой за стенку, чтобы не потерять сознание, вцепился пальцами в ручку чемодана и сделал несколько глубоких вдохов.
— Вы выглядите нездоровым. С вами все в порядке? — раздался сзади учтивый голос проводника.
— Да, да, — поспешно ответил Гельмут, даже не успев задуматься о том, что уже где-то слышал эту фразу.
Он добрался до своего отделения, где на него тут же уставились трое крепких усатых рабочих, играющих в карты — они были похожи друг на друга, точно близнецы, и даже рубашки на них были одинакового бежевого цвета. Наверное, у них даже карты одинаковые, подумал Гельмут. Буркнув «Добрый день», он взгромоздил чемодан на верхнюю полку и с трудом залез следом.
«Наконец-то в горизонтальном положении», — подумал он, уткнувшись лицом в собственную руку и блаженно выдохнув. Он свернулся в позу эмбриона и закрыл глаза.
«Спать, наконец-то спать, наконец-то провалиться глубоко-глубоко в сны под ровный стук вагонных колес — а вот и поезд тронулся, сначала медленно-медленно, а теперь быстрее, и за окном будут проноситься деревья, и паровоз будет гудеть, как в детстве, когда мы переезжали из Оренбурга в Петроград, и как потом в поезде до Берлина, и потом — в поездках по всей Германии, и снова до Берлина, и в Испанию…»
— Морда у него не наша какая-то. И чемодан этот.
Рабочие, видимо, перестали играть в карты. Гельмут прислушивался, не открывая глаз.
— А слыхали, как поздоровался? Голос какой-то не такой, — ответил второй пассажир.
— Говор нерусский, — добавил третий.
Гельмут открыл глаза. Перед ним была деревянная стенка вагона, едва различимая в наступившей темноте.
«Темнота? Так быстро? Поезд же только отправился».
— Я такой акцент слышал, когда к нам на завод немецкие рабочие приезжали, — продолжил первый голос.
— И морда нерусская, — ответил второй.
— И чемодан… — протянул третий.
— А может, он немецкий шпион? — предположил первый.
Гельмут вздрогнул. Сонливость как рукой сняло.
— Давайте скажем проводнику, чтобы он сообщил куда следует? — сказал первый.
— Тише! Услышит ведь! — шепнул второй.
— Да он спит как ребенок, — усмехнулся третий. — Слышите, как храпит?
«Я? Храплю?» — Гельмут удивленно заморгал, захотел зачем-то посмотреть на свои руки, но затем понял, что лучше не шевелиться, будто он и вправду спит.
Тело его оцепенело, холодные мурашки пробежали по коже, зубы невольно застучали, но он с силой сжал челюсти. Ему захотелось сглотнуть слюну, но нельзя было издавать ни звука.
— И правда храпит. Я схожу к проводнику, — проговорил первый.
Тут Гельмут понял, что надо действовать. Импровизировать любыми средствами. Надо обратить все в шутку, поговорить с ними, завоевать доверие. Начать с фразы «Да вы что, охренели?». Да-да, именно так. Он поднял голову, повернулся в сторону рабочих, открыл рот и обомлел.
Он лежал на диване своего купе поезда Москва — Брянск.
Больше с ним никого не было.
В вагоне было темно, только прозрачные бледно-желтые отсветы падали из окна.
На столе стоял подстаканник с чаем, блюдце с бутербродом и бутылка минералки. Рядом была разбросана сдача.
Поезд стоял на месте в абсолютной тишине.
Гельмут приподнялся на локте, осмотрел купе, заглянул в окно. Напротив стояло большое белое здание с колоннами, с широкими, наглухо закрытыми деревянными дверями, огромными окнами без света и надписью «КАЛИНОВА ЯМА. 1924 г.». Стены станции освещались грязно-оранжевыми фонарями на высоких, под второй этаж, столбах. На площади перед зданием стояли две пустые скамейки. В абсолютно черном небе не было ни одной звезды.
Гельмут боялся даже дышать.
«Что все это значит? А поезд Москва — Минск? Связной? Старик? Рабочие? Все это снилось? Или это ему снится?»
Безотчетный страх оцарапал спину холодком. Волнение угрожало перерасти в панику. Задрожали кончики пальцев. Он беспомощно забегал взглядом вокруг, пытаясь найти хоть какое-то объяснение происходящему.
Объяснение не приходило.
Вдруг справа от станции блеснул свет автомобильных фар. На площадь перед зданием медленно въезжала черная «эмка» с запачканными номерами. Гельмут отчетливо слышал шум мотора, будто все это происходило не за окном, а совсем рядом.
Он затаил дыхание, спрятался за подоконником, осторожно выглядывая.
Машина остановилась перед вокзалом, синхронно открылись двери, и вышли четверо — высокие, в военной форме, в фуражках. Быстрыми шагами они направились к вагону. Гельмут слышал стук их сапог.
«Господи, господи, господи», — он зажмурился, схватил лицо руками.
Раздался звук открываемой двери вагона. Шаги были уже совсем близко — в тамбуре, теперь по коридору, еще ближе, и еще.
«Надо проснуться, надо проснуться, надо просто наконец проснуться из этого кошмара», — повторял про себя Гельмут, судорожно сжимая виски и раскачиваясь из стороны в сторону.
Возле его купе шаги смолкли. Щелкнул дверной замок.
Гельмут открыл глаза, выдохнул и громко, отчетливо проговорил:
— Я сплю. Это всего лишь сон. Сейчас я закрою глаза, а когда открою — проснусь.
И он закрыл глаза, а потом открыл, а потом понял, что проснулся.
Поезд ехал, раскачиваясь и мерно стуча колесами.
Гельмут лежал в своем купе на мокрой от пота подушке, волосы его спутались, он смотрел в непроглядную черноту и тяжело дышал. Было еще темнее, чем раньше — никаких отблесков света. В вязкой темноте он с трудом различил закрытую дверь, соседний диван и…
И фотоаппарат, новенькую «лейку», стоявшую на столе — рядом с подстаканником, бутылкой минералки, бутербродом и деньгами. Открытый объектив смотрел прямо на него, будто это был единственный глаз, черный, круглый, неумолимый.
Паника захлестнула Гельмута с ног до головы. Он поднял голову с подушки, прижался к стене, чтобы спрятаться, слиться с этой стеной, убежать хоть куда-нибудь. Сердце его колотилось, мышцы судорожно вздрагивали, он задыхался, и страх бил его, будто током, пронзая насквозь, сотрясая каждую клетку тела.
Фотоаппарат щелкнул. Купе озарила яркая вспышка.
Гельмут с силой зажмурился, закрыл руками лицо и завопил нечеловеческим голосом, будто пытаясь отогнать криком свет, разбить вдребезги весь этот кошмар, и он слышал со стороны свой вопль, отдающийся многократным эхом, усиливающийся и вновь обрушивающийся на весь