Степная крыса, зябнущий крот — образы, которые он чаще всего принимал в отношениях с Саган, городской интеллигентной мышке, нашел, против всякого ожидания, и кров, и любящее сердце. И, чтобы поддержать пламя семейного очага, развил бурную деятельность в прессе, сначала в качестве хроникера в «Матэн», затем в «Монд»[173], о котором неожиданно сказал несколько добрых слов в одном интервью[174]: «Это наша единственная газета. Жида как-то спросили, кто является самым великим поэтом Франции, на что он ответил: “Увы, Виктор Гюго”. Увы, или нет, но “Монд” — самая крупная газета Франции».
Его собеседница, журналистка и писательница Анник Желль, под конец встречи спросила: «Как бы вы охарактеризовали себя?» Ответ Бернара Франка: «Человек, который в двадцать лет счел, что нашел себя в литературе, которого безумные годы выбили из колеи, но который вновь обрел свой путь и понял, что это не имело большого значения».
Дети века
«Она в самом деле мила, эта малышка». Ее еще и отлично упаковали. Жорж Бельмон, главный редактор «Пари-Матч», пожелал видеть у себя в редакции, на улице Пьер-Шаррон, молодую незнакомку, которую к нему направила Иветта Бессис. Пресс-атташе Жюйара, упиравшей на малолетство Франсуазы, удалось заинтересовать журналиста, всегда готового ухватиться за сенсацию, особенно в области литературной жизни. Статья появилась в начале раздела «Женщины и мужчины» под названием «Роман “Здравствуй, грусть!” открыл восемнадцатилетнюю Колетт»[175]. Маленькая фотография Франсуазы за печатной машинкой была помещена рядом с текстом в тридцать четыре строки, заканчивавшимся пламенной похвалой: «Родилась исключительная романистка, быть может, новая Колетт, судя по ранней зрелости ее романа».
В 1954 году еженедельник Жана Прувоста[176] приобрел международную известность, которая поставила его почти на уровень с журналом «Лайф», его американским аналогом. Франсуаза Саган не ожидала подобной рекламы, тем более что предложение Мишеля Деона опубликовать ее интервью в журнале отвергли. Но в редакции часто действуют по настроению, и несколько позже Жорж Бельмон выпускает эту статью, а в июле Деон делает репортаж о Франсуазе и ее каникулах на баскском берегу. Сравнение с Колетт — лишь способ привлечь внимание, поскольку с литературной точки зрения они не схожи.
Но в момент выхода «Здравствуй, грусть!» пресса нуждается в ориентирах, чтобы высказать свое мнение. Кстати, нечто подобное предвидел месье Кальве, преподаватель словесности в школе «Гаттемер». Его коллега, которая вела уроки математики, высказала в радиопередаче[177] свое отношение к лучшей ученице: «Пропустите ее к доске почета, прошу, она отмечена свыше, я в этом уверена. Она станет новой Колетт».
И та и другая рано написали свои первые романы, и многими чертами (например, любовь к природе и животным, тонкий писательский дар, независимость мысли) писательницы походили друг на друга. Однако Франсуаза Саган очень далека от Колетт с ее пышным стилем, который перестает быть вычурным лишь в угоду точности. «Ее первая книга повергла критиков в недоумение и заставила их признать, что ее выгодно отличает родство с автором “Клодины”, — замечает Жорж Гурдэн[178]. — Однако ничего подобного нет… В противоположность Колетт, она не распахивает ставни в спальне, где дремлют, обнявшись, любовники, чтобы впустить в комнату солнечный свет, ветер, ароматы сада, запахи соседнего леса».
Романы Франсуазы Саган призваны выразить то, что нас действительно трогает. И если уж устанавливать литературные параллели, то скорее в голову придет Альфред де Мюссе[179]. Их объединяет общность сознания и удивительное стилистическое сходство. В предисловии к переписке Жорж Санд[180] и Альфреда Мюссе[181] Франсуаза говорит о своем отношении к поэту:
«Я в тысячу раз больше люблю изменчивого, беспокойного, сумасшедшего, бесшабашного, пьяного, яростного, все преувеличивающего, инфантильного, отчаявшегося Мюссе, чем мудрую, предприимчивую, добрую, сердечную, милосердную и старательную Санд. Я отдала бы все ее произведения за одну его пьесу: в Мюссе есть какая-то благодать, безнадежность, легкость, порыв, непринужденность, которые меня будут восхищать всегда в тысячу раз больше, чем ум, рассудочность и мирная поэтика Санд…»
Однако образ «доброй дамы из Ногана» перекликается в чем-то с ее собственным, и это сходство позволило ее друзьям, приезжавшим к ней в Нормандию, звать ее «доброй дамой из Онфлера», а ей писать о Жорж Санд по отношению к Мюссе: «Она страдала от любви, она страдала от дружбы, она страдала от уважения, она страдала от всего, что я люблю и чем восхищаюсь, а он страдал от того, чего я боюсь и презираю, но иногда ощущаю»[182].
Их болезненные отношения нашли отражение в романах Саган: время неумолимо, и чувства персонажей ослабевают. Возьмем, к примеру, ее третий роман «Через месяц, через год», название которого позаимствовано из «Береники» Расина: «Что будет с нами через месяц, через год, коль за морями жизнь без вас полна невзгод…»[183]Случай, желание, амбиции, жалость заставляют двигаться этих несчастных марионеток. На вечере у Малиграсов Жозе, стоящая рядом с Бернаром, смотрит на Жака: «Однажды вы его разлюбите, — тихо произнес он, — и я вас тоже наверняка разлюблю. Мы вновь будем одиноки, и все будет, как прежде. Позади останется еще год.
— Я знаю, — сказала она.
Она украдкой нашла его руку и сжала, не поворачивая к нему головы.
— Жозе, — сказал он, — это невыносимо. В чем мы все провинились?.. Что с нами произошло?.. Что все это значит?
— Не стоит задумываться об этом, — нежно произнесла она, — иначе можно сойти с ума»[184].
Такова безнадежная, но не жалостливая философия этих «детей века». Персонажи Жорж Санд и Мюссе создавали много шума и проклинали богов; герои Саган констатируют без горечи, не стараясь защититься, неизбежность Времени. Этот вечер у Малиграсов напоминает утро князя Германта в «Обретенном времени» Марселя Пруста. Франсуаза Саган часто бывает на разных вечеринках и умеет наблюдать. Будь то генеральная репетиция или модный коктейль — от нее не ускользает ничего. В том числе на коктейле, данном Рене Жюйаром и совпавшем по времени с первыми неделями ее успеха. Жорж Бельмон запомнил, как она с отсутствующим выражением вглядывалась в проходивших мимо:
«Она обладала непринужденной скромностью, и ее глаза не теряли ничего, ни одной крошки от спектакля. Иронию она принимала за иронию, насмешку за насмешку. Но, Господи! Уже! Уже она была одинока! Одинока оттого, что на нее смотрели не так, как ей хотелось. Одинока оттого, что не могла дать этим людям право себя судить»[185]. Но иногда ей случалось встретить незнакомца, с которым ей хотелось дружить. Так, в «Галлимаре» в конце сентября 1955 года она заметила молодого американского студента Гальвэя Киннеля. Живя в Париже в течение полутора месяцев, будущий лауреат поэтической премии Пулитцера[186] получал стипендию и работал над переводом Франсуа Вийона[187]:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});