Читать интересную книгу Итальянка - Айрис Мердок

— Нет. Бывают минуты, когда надо просто развести руки и все отпустить. Мы только навредим друг другу, если я увижу ее теперь. Возьми яблочко, Эдмунд. Я припасла немного оранжевых пепинов специально для тебя.

— Нет, спасибо.

Я поудобнее устроился на кровати и в замешательстве засмотрелся на невестку. Она была загадочно, сверх всякой меры полна собой. Я осознал, что в прошлом она всегда существовала лишь наполовину. Теперь же она раздулась до целой Изабель. Солнце, сверкающее в ярко-голубом небе, послало длинный луч в окно и озарило ее радостное лицо и волосы, когда она склонилась над чемоданом. Миллионы золотистых искорок бегали по ней в солнечной дымке.

— Похоже, ты счастлива, — сказал я почти обвиняюще.

— Нет, просто реалистична. Я научилась видеть. Вот почему ты можешь видеть меня.

— А раньше ты не умела видеть?

— Нет. Я жила с черным покрывалом, намотанным на голову. Вон, выгляни в окошко.

Я подошел к ней, и мы вместе уставились на ярд черной, похожей на уголь земли с парой пятен ярко-зеленых сорняков. На нем стояли две припаркованные машины. Из-под одной вынырнула полосатая кошка и принялась тереться о кирпичный угол.

— Видишь ту кошку?

— Да, конечно.

— Ну а я до последнего времени не смогла бы увидеть ее. Теперь она существует, она там, и, пока она там, меня там нет, я просто вижу ее и позволяю ей быть. Помнишь то место из «Старого Морехода», где он видит водяных змей? «О, счастье жить и видеть мир — то выразить нет сил!»[35] Вот оно каково — внезапно научиться видеть мир и любить его, обрести свободу от себя…

Я понимал ее.

— Да. Я рад насчет кошки. Но куда ты собираешься, Изабель?

— Домой в Шотландию, к отцу. Он еще жив и всегда терпеть не мог Отто, так что кого-то я порадую. Наверное, верну себе девичью фамилию.

— И что это за фамилия?

— Лермонт.

— Хорошая фамилия. Ты знаешь, что так звали русского поэта Лермонтова? Его предки были шотландцами…

— Да, знаю, и его убили на дуэли в возрасте двадцати шести лет. Ты говорил мне все это, Эдмунд, и теми же самыми словами, когда мы впервые встретились, до того как я вышла за Отто. Разве ты не помнишь?

Я не помнил. Не сумел вызвать из пропасти времени воспоминание о разговоре с юной далекой Изабель. Я посмотрел на нее с печалью и недоумением.

— Нет. Странно, что я когда-то говорил эти слова и забыл их. Из-за этого кажется, что человеческие существа, в конце концов, всего лишь механизмы.

— Я никогда не чувствовала себя механизмом меньше, чем теперь. Я прекрасно помню тот случай. Много думала о нем в последнее время. Поможешь мне закрыть чемодан?

Я взялся за чемодан и мазнул рукавом по ее голой руке. Она пахла ароматным, косметическим, животным теплом. Чемодан с лязгом защелкнулся. Коричневая комнатка стала совсем голой, обезличенной, она ждала, когда мы уйдем.

— Что ты собираешься делать в Шотландии? Найдешь работу?

— Ну… Да сядь же, Эдмунд, ты заслоняешь весь свет, когда стоишь. До чего же здесь жарко — прямо средиземноморская погода! И убери свои длинные ноги с дороги. Я должна тебе кое-что сказать, вообще-то кое-что совершенно чудесное.

— Что?

— Я беременна.

Она переместилась в луч солнечного света, и на ее лицо и волосы словно осела золотистая пыль. Изабель улыбнулась мне сквозь позолоченную дымку. Я смотрел на нее в смятении, толком не уверенный, что должен чувствовать.

— Дэвид?

— Да, разумеется. Разве не потрясающе?

Она засмеялась с чистой радостью.

— Ах, Изабель… если ты рада, то и я рад, очень рад. А Дэвид знает? Или Отто?

— Нет. Я не скажу никому, кроме тебя. Это мое личное дело.

— Ты уверена?

— Да. Теперь у меня наконец есть будущее, я обладаю будущим, оно здесь. Я никогда по-настоящему не владела собственной жизнью. Я должна быть независимой, мы должны быть независимыми — теперь.

— Ребенок, — произнес я. — Как странно! Все становится совершенно другим. Ребенок — наполовину еврей.

— Ребенок — наполовину шотландец.

— Ребенок — наполовину русский. Лермонтов. Ах, Изабель, я так рад!

— Мой ребенок. Каким Флора никогда не была. Он будет мой, только мой.

Что-то в ее словах обеспокоило меня.

— Знаешь, ему понадобится… особенно если родится мальчик…

— Мужчина в доме? Да, я знаю. Эдмунд, как насчет того, чтобы на мне жениться? Ты мне всегда ужасно нравился. С тех пор как рассказал о Лермонте.

— Извини… я не могу… я правда очень тронут, очень благодарен… но… понимаешь, есть кое-кто еще.

— Кое-кто еще. Да ты загадочный тип, Эдмунд! Ладно, ладно, не красней так, хотя хочу сказать, что тебе это очень идет вкупе с остатками синяка под глазом, — эдакий эффект винных пятен. Только не беспокойся обо мне и, ради бога, не начинай извиняться!

— Мне очень жаль, Изабель. Но ты же знаешь, я всегда буду рядом, если понадоблюсь тебе и юному Лермонтову.

— Я знаю. Дядя Эдмунд — in loco parentis. И все такое.

— И все такое. До свидания, дорогая Изабель.

21 Рим

Кухня была пуста приводящей в замешательство окончательной пустотой. Часы остановились. Огонь погас. Буфет опустел. Все было убрано, все шкафчики были закрыты и заперты. Жаркое солнце сверкало сквозь полузадернутые шторы «Уильям Моррис», заставляя их сиять подобно цветному стеклу. Помещение было надраено, обнажено, покинуто, точно комната, ожидающая нового жильца. Пустота напугала меня. Я тихо и быстро прошел к лестнице. Свет сюда не проникал, и шахта дома уходила вверх, темная и зловещая, все еще пахнущая дымом. Я вслушался в ее тишину.

Потом взбежал по ступенькам. Площадка была замусорена обугленными остатками мебели из комнаты Изабель. Я помедлил. Меня интересовала только одна комната. Я поднялся по второму пролету на чердачный этаж, где всегда жила итальянка. Постучал и вошел в ослепительное солнце.

Увидев, что она еще здесь, я испытал такое безмерное облегчение, что во мне словно что-то лопнуло и я едва не споткнулся. Закрытый чемодан лежал на старательно перевязанном дорожном сундуке. Маленькая белая комната с обоями, испещренными розочками, была опустошена и вычищена. Только на стене висела большая знакомая карта Италии — Карлотта приколола ее много лет назад. Я медленно вошел.

Она стояла у окна, затерянная в солнечном свете.

— Извини, что ворвался. Мне на секунду показалось, что ты уехала.

Она промолчала, но чуть-чуть пошевелилась. Пыльный прозрачный луч света разделял нас стеной. Я вновь бессвязно заговорил:

— Извини…

— Ты пришел попрощаться? Как мило с твоей стороны.

Ее голос был сухим, чуть резким, невыразительным, — бесприютный будоражащий голос.

Я захотел получше разглядеть ее и шагнул в сторону от солнца. Луч упал ей на грудь, и я увидел над ним бледное худое большеглазое лицо и шапку сухих блестящих черных волос. Это было старое лицо, новое лицо, лицо тициановского мальчика, лицо няни моего детства.

— Ну да, я…

Я чувствовал себя человеком, подвергшимся ужасному судилищу в чужой стране. Я мог только смотреть и умолять.

— Как видишь, я тоже уезжаю, хотя пока еще здесь. Ты хочешь успеть на дневной поезд? Времени осталось немного.

Голос был твердым, почти жестоким, но глаза как будто становились все больше и больше.

— Нет, то есть не знаю… Можно мне… — Я отчаянно огляделся по сторонам. На подоконнике стояла тарелка с яблоками. — Можно мне одно?

Она молча протянула тарелку. Я взял яблоко, но есть не смог — подавился бы. Я неуклюже потер его о жилет.

— Ты едешь… домой?

— Да, я возвращаюсь в Италию. А ты? Тоже едешь домой?

— Да.

— Желаю приятного пути.

Я молчал, не в силах на нее смотреть, — слишком сильным было ощущение жестокости. В следующий момент мне показалось, что надо просто сказать: «Что ж, прощай» — и оставить ее навеки одну в солнечном свете. Я чувствовал себя тем самым неисправным механизмом, о котором только что с упреком говорил. Какая-то схема, слишком сильная для меня, тащила меня прочь, заворачивала мой путь в старые одинокие края. Я положил яблоко в карман.

На ней было простое ситцевое платье, синее с каким-то белым узором. Я оцепенело посмотрел на лиф, посмотрел на подол, посмотрел на узор.

— Ну, я просто хотел…

Я взглянул ей в лицо. Оно было отрешенным и безжалостным, как лицо палача.

— Я просто хотел узнать, нельзя ли чем-нибудь…

— Чем-нибудь мне помочь? Нет, спасибо.

— Ох, прекрати, Мэгги!

— Что прекратить?

Повторение этих слов пронзило меня острой мукой, ощущением собственной тщетности. Я чувствовал себя беспомощным, невесомым, парализованным, точно во сне.

— Извини, — промямлил я, — я безнадежно глуп. Я, наверное, устал. Продолжай собираться. Пожалуй, я еще успею на поезд.