Читать интересную книгу Женский хор - Мартин Винклер

Я сказала «все до одной» потому, что в этой группе был только один мальчик, и мне было очень интересно, что он тут забыл. Похоже, он пришел с подругой, которой приходилось тянуть его за яички, чтобы он внес исправления, – я слышала слово работа-работа-работа: «Если осилил четыре главы за вечер, как планировалось, и сможешь их рассказать так, что от зубов отскакивает, если разбудить тебя среди ночи, тогда нам все нипочем».

Я знала, как это бывает. Сама этим занималась. Когда готовилась к конкурсным экзаменам. Только…

Я была с Пьеро. Он был красивый. Хороший. Он не занимался медициной. Он ничем не занимался. Он просто был рядом, лежал на кровати, с журналом или пультом от телевизора на животе. Спокойный. Дзен. Всегда готовый, никогда не торопившийся – он ждал. Когда я не выдержу. Я говорила ему: мне хочется. Он закладывал страницу или нажимал на паузу, говорил: «Тебе нужно работать» – и переворачивал страницу или нажимал на «Play». А я говорила себе: он мне помогает. Он меня любит. Он хороший. И продолжала вкалывать. А через пять минут снова думала: он хороший. И смотрела на него. И чувствовала, как это поднимается во мне. В бедрах, груди, шее. Я внушала себе: нет, нужно работать. Я погружалась в гематологию, физиотерапию, эмбриологию, на странице я видела зародышевую клетку, сидящую среди ресничек трубы, неподвижную, мудрую, спокойную, дзен… и я говорила себе: черт побери, если бы я была сперматозоидом, тебе бы от меня досталось, – и я поднимала учебник, чтобы не видеть Пьеро, но, даже держа книгу перед собой, видела, как клетка превращается в красивого парня, мускулистого блондина в футболке и спортивных штанах. Я видела пару его ботинок, не зашнурованных, которые он снимал одним движением лодыжки, когда вытягивал на кровати свои красивые ноги в белых носках, всегда безупречно чистых, даже если он только что пробежал десять километров. Итак, это все во мне поднималось, и я думала: «Черт побери, будь я парнем, я бы тебя уже трахнула, трахнула, трахнула».

А когда мне хотелось еще больше, я говорила: я хочу тебя обнять. Пьеро отрывал нос от того, чем в данный момент занимался, и говорил: «Тебе нужно работать». И я говорила: «Просто обнять». Он не шевелился, говорил: «Ты знаешь, как это начинается, и знаешь, чем это заканчивается. Ты знаешь, что на это уйдет время, а ты терять время не любишь». А я говорила: «Это сейчас я из-за тебя теряю время, мне хочется тебя обнять». А он: «А мне не хочется двигаться». Я, разгоряченная дура, вставала, подходила к нему, наклонялась и прикасалась губами к его губам, а он отвечал на мой поцелуй и бормотал: «Иди работай», краешком губ утыкаясь в мою шею или в ухо, и я таяла настолько, что больше не могла, брала его руку и клала ее между ног и…

Не надо о нем думать. Он мне совсем не подходил. Мы бы все равно расстались. Почему я вдруг о нем сегодня вспомнила?

У меня болело запястье.

Через три недели я вышвырнула его вон. И в тот же момент об этом пожалела. У меня заболел живот, когда я поняла, что больше никогда не почувствую прикосновения его губ, его рук, его такого твердого члена, но это не могло длиться долго. Я знала, чего хотела. Я хотела быть хирургом. Я стала хирургом. Я выбрала работу, которую хотела. Продолжи я с ним встречаться, я бы этого сделать не смогла.

Время от времени я спрашиваю себя – где он? кем стал? Но сразу же останавливаюсь. С ним было хорошо, но далеко бы наши отношения не зашли. Я пахала, чтобы оказаться на том месте, на котором оказалась. Он хорошо трахался, но ничего не делал. Он должен был уйти.

А они, девчонки, все писали. По крайней мере, те, что здесь сидели, не собирались тратить время на то, чтобы идти с парнем в кино, а потом трахаться с ним и тем самым испортить себе жизнь.

Запястье болело.

Я посмотрела на часы. Прошло всего полчаса с тех пор, как они начали писать. Я уже увидела, что две из них закончили работать и стали набирать эсэмэс подруге или другу. Им не хотелось пахать. Им никогда этого не хотелось. Они ждали, когда закончится время, чтобы внести исправления. У них или у их родителей были деньги. Мне же их так не хватает, что приходится брать деньги с них, я не стану к ним приставать: они платят и получат правильные ответы с неофициальной копии. Только вот если они думают, что этого будет достаточно, они ошибаются. Они не понимают, что сдать конкурсные экзамены – это не просто написать ответы той, которая его без труда прошла. Что дело не в том, чтобы заучить их наизусть. Да и вопросов немало. Они не понимают, что недостаточно написать: растворить тромб в течение получаса после инфаркта. Нужно составить в голове полную картину: как этот пациент здесь оказался? что курил? что жрал? что пил для того, чтобы его коронарные артерии стали похожи на пастуший посох – тоненькую штуковину с толстым валиком на конце? во что он превратится потом, если лечение не поможет? Пластика, отведение, наблюдение, мне очень жаль, друг мой, мы больше ничего сделать не можем, все кончено? Если он засорился здесь, он, скорее всего, засорится и в другом месте – я больше не могу бегать за молодыми девочками, у меня больше не встает член, сонные артерии, как только она начала целовать меня в шею, при первой тахикардии (или если бы я сглупил и заказал голубые таблетки по Интернету), ну же! Я сжег половину коры своего головного мозга – и стал немного чокнутым…

Болело запястье. Было жарко. Пот струился градом. Закружилась голова.

Я не упаду здесь, только не перед ними, мне нужен воздух, нужно выйти, подышать.

«Скоро вернусь».

Мне хотелось сказать: «Не списывайте», – но у меня не было сил, я им уже сто раз повторяла: какой смысл списывать на конкурсе? Они делают это для того, чтобы оценить свои силы, а не для меня, ведь оценки я выставлять не собиралась.

Я поднялась по лестнице, и на свежем воздухе возле кафе мне сразу стало лучше.

«Как они – трудятся?» – спросил у меня руководитель, но я ничего не ответила.

На улице было тепло. Отличная мысль – забронировать этот подвал в среду вечером на двоих, по крайней мере, мне не нужно будет бегать, чтобы вернуться к себе, ведь я живу в двух улицах оттуда.

Голова стала кружиться меньше. У меня по-прежнему болело запястье, но мне хотя бы перестало казаться, что через минуту я умру.

Не знаю, что со мной произошло. Проклятая колымага. Проклятый аккумулятор. Какой же он тупица. Все они тупицы. Даже Пьеро, когда я выгнала его вон. Меня разрывало на части, я думала, как я могу так поступать, поймет ли он, может быть, он влюблен, но мне очень жаль, но нет, в конце концов, я так не думаю, и потом, в любом случае у меня нет времени об этом думать, если я хочу достичь поставленной цели, и это правда, что он хороший, настолько хороший, когда он меня… говорил со мной, он говорил мне и это, и то… и он был всегда рядом, всегда готов, никогда не настаивал и…

Когда я сказала ему, что больше не хочу его видеть в своей квартире, потому что у меня экзамены, он отложил журнал или пульт от телевизора, сел на кровати, долго на меня смотрел, спросил: «Ты серьезно?», и я ответила: «Да. Тебе нужно отсюда убраться. Если ты останешься, я не смогу заниматься». Он покачал головой, надел расшнурованные ботинки, сказал: «О'кей» – и ушел. Я ждала, что он скажет: «Да, ты права, у тебя сейчас много работы, я не буду мешать, позвони мне потом». Я думала, что он понял, что, поскольку я готовлюсь к этим чертовым конкурсным экзаменам, я не могу себе позволить, чтобы он все время торчал у меня под носом. Но это не значит, что я не хочу, чтобы он здесь находился. Или что я больше не хочу… Его… Во мне… Я думала, он поймет.

Через пять дней я не выдержала, ведь я скучала не по нему, я скучала по этому. Когда я нервничала, мне это было необходимо, чтобы отключить голову, проветриться, он об этом знал, я часто ему об этом говорила. Я позвонила ему, он увидел мой номер, и я услышала щелчок: звонок переключился на голосовой ящик. Я подумала: «Он занят». Перезвонила через два часа, попала на его сообщение и услышала его спокойный, неторопливый голос, дзен, который произнес: «Если вас зовут Этвуд и вы попали на мой голосовой ящик, то это потому, что я не хочу ни слышать вас, ни говорить с вами. Больше никогда. Так что не утруждайте себя, это бесполезно. Если вас зовут иначе, оставьте сообщение».

Впервые в жизни я почувствовала себя такой униженной.

Какой дурак, какой дурак, какой дурак. Какая дура, ну какая же я дура.

Я пошла в бар, заказала большой бокал белого вина, охлажденного. В сумке у меня было обезболивающее. Оно мне поможет.

Когда я спустилась в зал, они по-прежнему царапали по бумаге. В зале было жарко, но ничего, голова больше не кружилась.

Я положила под язык полтаблетки обезболивающего и маленькими глотками выпила белое вино.

Когда они закончили писать, мне было уже лучше. Немного.

Я попросила их обменяться копиями с соседом и внести исправления – и, поскольку у меня не было настроения, решила не делать перерыв, а сразу же начала зачитывать правильные ответы. Конечно, они недовольно поморщились, но ни одна из них не решилась выйти и не пропустила ни одного моего слова и ни разу не переспросила, они были не дуры, ведь просто так с конференции лучших учеников не уходят. Они продолжили писать, но постепенно я перестала себя слышать, я больше не видела строчки, я видела, что они как-то странно на меня смотрят – в чем дело? Разве я не по-французски говорю? А потом упал черный занавес…