превращать эгоистические влечения в социальные в качестве унаследованной структуры, которая под влиянием небольших стимулов осуществляет подобное преобразование. Другая часть этого преобразования влечений должна осуществляться в ходе самой жизни. Таким образом, отдельный человек не только находится под воздействием своей нынешней культурной среды, но и подвергается влиянию культурной истории своих предков.
Если мы назовем присущую человеку способность под влиянием эротики преобразовывать эгоистические влечения его пригодностью к культуре, то можем сказать, что последняя состоит из двух частей – врожденной и приобретенной в ходе жизни, а отношение их друг к другу и к оставшейся непреобразованной части существующих влечений весьма вариабельно.
В целом мы склонны слишком высоко оценивать врожденную часть и вдобавок подвержены риску переоценить общую пригодность к культуре по сравнению с оставшимся примитивным набором влечений, то есть предпочитаем судить о людях лучше, чем они есть на самом деле. Ибо есть еще один момент, который искажает наше мнение и фальсифицирует результат в подходящем направлении.
Естественно, что порывы влечений другого человека находятся за пределами нашего восприятия. Мы судим о них по его действиям и поведению, которые сводим к мотивам, исходящим из жизни его влечений. Такой вывод неизбежно ведет в некоторых случаях к ошибке. Одни и те же «хорошие» с точки зрения культуры поступки могут вести свое начало в одном случае от «благородных» мотивов, в другом – от «неблагородных». Этики-теоретики называют «хорошими» только такие поступки, которые являются выражением импульсов хороших влечений, другие они отказываются признавать таковыми. Однако руководствующееся практическими целями общество такое различие, в общем-то, не волнует, оно довольствуется тем, что человек направляет свое поведение и свои действия согласно культурным предписаниям, и мало интересуется его мотивами.
Мы уже слышали, что внешнее принуждение, использующее влияние воспитания и окружения на человека, вызывает обширные преобразования совокупности его влечений к добру, превращает эгоизм в альтруизм. Но такое преобразование не является неизбежным или закономерным результатом внешнего принуждения. Воспитание и окружение могут предлагать не только премию в виде любви, но работают и с премиями в виде привилегий иного рода – в виде вознаграждения и наказания. Стало быть, они могут проявлять свое воздействие таким образом, что люди, подверженные их влиянию, решаются на добрые с точки зрения культуры дела без облагораживания влечений, без преобразования эгоистических склонностей в социальные. Результат окажется приблизительно одним и тем же; лишь при особых обстоятельствах обнаружится, что один постоянно действует в интересах добра, потому что к этому его вынуждают инстинктивные склонности, другой добр только тогда, когда в какой-то степени культурное поведение выгодно для его эгоистических целей. Однако при поверхностном знакомстве с индивидом у нас не достанет средств различить два этих случая, и, конечно, из-за своего оптимизма мы склонны серьезно переоценивать количество культурно изменившихся людей.
Итак, цивилизованное общество, требующее добрых поступков и не беспокоящееся о природных основаниях последних, получило большое число повинующихся культуре людей, которые при этом не следуют своей природе. Воодушевленное этим успехом, оно поддается соблазну предельно высоко установить планку нравственных требований и тем самым принудить своих членов к еще большему отдалению от врожденной предрасположенности. А эта планка обязала долгое время подавлять влечения, возникающее напряжение давало о себе знать в виде самых диковинных реакций и компенсаций. В области сексуальности, где такое подавление труднее всего осуществимо, это приводит к реакциям в форме невротических заболеваний. Давление культуры в других областях хотя и не вызывает патологических последствий, но выражается в дефектах характера и в постоянной готовности заторможенных влечений добиться при подходящем случае удовлетворения. Тот, кто вынужден постоянно реагировать в духе предписаний, не соответствующих предрасположенностям его влечений, тот живет в психическом смысле не по средствам и того объективно можно назвать притворщиком, причем не важно, было ли это различие им ясно осознано или нет. Очевидно, что наша современная культура в необыкновенной степени благоприятствует формированию подобного рода притворства. Можно отважиться на утверждение, что она построена на таком притворстве и вынуждена была бы мириться с основательными переделками, если бы люди предприняли попытку жить согласно психологической истине. Следовательно, существует несравненно больше культурных притворщиков, чем по-настоящему культурных людей; более того, можно обсудить точку зрения, не обязательна ли для поддержания культуры известная доля культурного лицемерия, так как уже сложившаяся у сегодня живущих людей пригодность к культуре, видимо, недостаточна для подобных достижений. С другой стороны, хотя и на столь же сомнительных основаниях, поддержание культуры обнаруживает тенденцию вновь закладывать у каждого нового поколения в качестве носителя более высокой культуры дальнейшее преобразование влечений.
С помощью предыдущих рассуждений мы обретаем одно утешение, что наша обида и мучительное разочарование из-за некультурного поведения земных сограждан в этой войне несправедливы. Они порождены пленившей нас иллюзией. На самом деле сограждане не так глубоко пали, как мы опасались, ибо совсем не так высоко вознеслись, как мы о них думали. То, что крупные субъекты человечества, народы и государства, отказались от нравственных ограничений в отношениях друг с другом, толкнуло на какое-то время уклониться от существующего давления культуры и предоставить сдерживаемым ею влечениям временное удовлетворение. При этом относительная нравственность внутри народа, вероятно, не претерпела ущерба.
Но мы в состоянии еще более углубить понимание изменений, которые война обнаруживает в наших бывших соотечественниках, и при этом усвоить предостережение не обходиться с ними несправедливо. Ведь психическое развитие обладает своеобразием, которое не обнаруживается более ни в каком другом процессе развития. Если деревня вырастает в город, ребенок развивается в мужа, то при этом деревня и ребенок растворяются в городе и во взрослом человеке. Только память может выделить старые черты в новом облике; на самом деле старые материалы и формы ликвидируются и заменяются новыми. Иное дело – психическое развитие. Не поддающуюся сравнению ситуацию можно описать только с помощью утверждения, что любая более ранняя ступень развития продолжает сохраняться рядом с более поздней, из нее возникшей; смена форм допускает сосуществование, хотя остаются те же самые материалы, на основе которых протекала вся цепочка перемен. Раннее психическое состояние могло годами не проявляться, однако продолжает в известной мере существовать, чтобы однажды вновь стать формой проявления психических сил, и притом единственной, словно все более поздние этапы развития были аннулированы, упразднены. Эта необычайная пластичность психических конструкций имеет ограничения по своей направленности; ее можно характеризовать как особую способность к обратному развитию – к регрессии, ибо происходит так, что более поздней и высокой ступени развития, уже пройденной, нельзя снова достигнуть. Однако первобытные состояния восстанавливаются вновь и вновь, примитивное в психике поистине непреходяще.
Так называемые душевные болезни должны вызывать у