логическому выводу, решить любую математическую задачу. У меня было острейшее понимание всего, что было вне меня; но как только оно приближалось ко мне, чтобы стать понятным мне, это озарение прекращалось. Я не мог смотреть на себя, понимать себя, руководить и направлять себя. Лишь время от времени наступал момент, который давал мне возможность осознать, чего я хочу, и затем это желание сохранялось до следующего момента.
С таким положением вещей я никогда не встречался и не читал ни в одной книге.
И я духовно очень хорошо осознавал это психическое состояние, но у меня не было сил изменить его или даже преодолеть его.
Я осознавал, что я больше не целое, а раздвоенная личность, полностью в соответствии с новой доктриной, человек не личность, а драма.
В этой драме были и есть другие действующие личности, играющие роль персоны, иногда очень сильно отличающиеся друг от друга, а иногда нет.
Сначала был я и именно я на все это смотрел. Но кем я был на самом деле и где это было?
Владелец этого был очень похож на моего отца со всеми его недостатками.
Второе существо во мне всегда находилось только вдалеке.
Оно было похоже на фею, ангела, одного из тех чистых, счастливых персонажей из бабушкиной сказочной книги. Оно предупреждало, оно поддерживало. Оно улыбалось, когда я слушался, и горевало, когда я не покорялся.
Третья фигура, конечно, не физическая, а умственная, была мне прямо противна. Роковая, уродливая, презрительная, отталкивающая, всегда мрачная и угрожающая. Я никогда не видел это иначе, и я никогда не слышал это иначе. Я не только видел, но и слышал, что она говорила. Она часто говорила со мной непрерывно днями и ночами. И она никогда не хотела хорошего, только плохое и незаконное. Она было для меня внове; я никогда прежде не видел это, только теперь, когда во мне что-то раскололось. Но когда однажды она затихло, и поэтому я нашел время, чтобы взглянуть на это незаметно и внимательно, она показалось мне такой знакомой и уже известной, словно я видел ее уже тысячу раз. Чем она была для меня?
Потом ее форма изменилась, изменилось и лицо.
Скорее всего, она вышла из Батцендорфа, из кегельбана или из кузницы лжи.
Сегодня она выглядела как Ринальдо Ринальдини, завтра как барон-грабитель Куно фон дер Эйленбург, а послезавтра как набожный директор семинарии, когда он стоял с бумагами перед моим салом.
Я принял эти внутренние наблюдения не с первого раза, а лишь постепенно. Прошло много-много месяцев, прежде чем они развились во мне до такой степени, что я смог уловить их своим духовным взором и удержать в памяти.
И тогда я начал понимать в чем дело.
То, что происходит с каждым человеком, а он этого не замечает или даже не подозревает, вот что произошло во мне, когда я это увидел и услышал.
Было ли это привилегией, Божественной благодатью? Или я был сумасшедшим? Но тогда хотя бы не ментально, а душевно сумасшедшим, поскольку делал эти наблюдения объективно и хладнокровно, будто речь шла не обо мне, а о ком-то совсем другом, совершенно мне чуждом.
И при этом я проживал свою обычную повседневную жизнь, как и любой здоровый человек, не подверженный таким психологическим процессам.
Ко мне вернулись силы и воля к жизни. Я работал. Я давал уроки музыки и иностранных языков. Я писал, я сочинял. Я сформировал небольшую инструментальную группу, чтобы разучивать и исполнять то, что я сочинил. Участники этой группы живы и сегодня. Я стал директором хорового общества, с которым давал публичные концерты, несмотря на молодость.
И я начал писать.
Сначала написал юморески, потом «Рассказы о деревне Рудных гор».
Мне не нужно было искать издателей. Хорошие и захватывающие юморески встречаются крайне редко и высоко ценятся. Мои переходили из одной газеты в другую.
Было приятно видеть, что все так хорошо обернулось.
Но эта радость была самым жестоким образом искажена другим развитием, происходящим в то же время и в соответствии с тем, что происходило во мне. Раскол там продолжал распространяться.
Казалось, каждое ощущение, каждое чувство хотело обрести форму. Я кишел персонажами, которые хотели помогать, работать, творить, писать и сочинять. И каждая из этих фигур говорила; я должен был ее услышать. Это сводило с ума!
Если раньше было только две фигуры, кроме меня, светлая и темная, теперь, кроме меня, появились две группы. И чем больше они отличались друг от друга, тем отчетливее я их узнавал.
Два враждебных армейских лагеря сражались друг с другом: яркие, светлые библейские и сказочные персонажи бабушки против грязных демонов той несчастной библиотеки Хоэнштайна.
Ардистан против Джиннистана.
Унаследованные мысли от болота, в котором я родился, против счастливых идей Высокогорья, к которому я стремился.
Миазмы отравленного детства и юности против чистых, блаженных желаний и надежд, с которыми я смотрел в будущее, ложь против истины, порок против добродетели, врожденный человеческое животное против возрождения, где каждый смертный стремится стать благородным человеком.
Каждому мыслящему человеку, который стремится вперед, приходится проходить через такую внутреннюю борьбу. У него мысли и чувства борются друг против друга.
Но у меня эти мысли и эмоции существовали, сжатые в видимые и слышимые уплотненные формы.
Я видел их с закрытыми глазами и слышал их днем и ночью, они надоедали мне в работе, они будили меня ото сна. Темные были сильнее светлых; не было преграды их навязчивости.
В обычные часы я был спокоен, конфликта не было. Но как только мне приходилось начинать работать, просыпались фигура за фигурой. Все хотели, чтобы работа была такой, какой желают они. Это также во многом зависело от темы, которой я занимался. Никто не имел ничего против забавной юморески. Я мог сделать это без споров и ссор. Однако в серьезной деревенской истории бывало много голосов за и против меня.
В этих деревенских историях я регулярно показывал, что Бог не позволяет насмехаться над Собой, но наказывает так же сильно, как человек согрешает.
Некоторые фигуры во мне восставали против этого.
Но я обнаруживал еще большее сопротивление, едва поднимался еще выше в своей работе или чтении.
Когда я задавал себе религиозную, этическую или эстетическую тему, темная фигура во мне восставала изо всех сил и причиняла мне невыразимые мучения.
Чтобы показать, как это происходило и что это была за агония, я хочу привести наглядный пример: мне было поручено написать пародию на «Проклятие певца» Уланда. (Немецкий поэт-романтик — прим. перевод.)