Читать интересную книгу Кавказ - Александр Дюма

Нечего и говорить, что кавказские народы, почти все без исключения, отличаются храбростью, доходящей до безрассудства; в этой вечной борьбе единственные расходы горца идут на оружие. Черкес, лезгин или чеченец, который одет почти в лохмотья, имеет ружье, шашку, кинжал и пистолет, стоящие две или три тысячи рублей. Ружейные стволы, клинки кинжалов и шашек всегда носят имя или шифр своего мастера.

Мне дарили кинжалы, стальной клинок коих стоил 20 рублей, серебряная же оправа их стоила только четыре или пять рублей. У меня есть шашка, которую я выменял у Магоммед-хана на револьвер; клинок ее был оценен в восемьдесят рублей, т. е. более трехсот франков.

Князь Тарханов подарил мне ружье, ствол которого без оправы стоит сто рублей, вдвое более, нежели двустволка Бернарда.

У некоторых горцев есть прямые клинки, которые существуют со времен крестоносцев; они носят также кольчуги, щиты и каски XIII столетия; они имеют на груди красный крест, с которым предки их взяли Иерусалим и Константинополь и о чем они вовсе не знают. Эти клинки высекают огонь не хуже огнива и бреют бороду как бритва.

Самое ценное богатство горца, для которого он ничего и никогда не пожалеет, — это его конь. Действительно, конь горца самое важное его оружие — оборонительное и наступательное.

Костюм горца, как бы ни был изодран, всегда если не изящен, то по крайней мере живописен. Он состоит из черной или белой папахи, черкески с двойным рядом патронов на груди, из широких шаровар, стянутых узкими двухцветными штиблетами, из красных или желтых сапог с папушами тех же цветов, и из бурки — это разновидность накидки из шерсти, предохраняющая не только от дождя, но и от пуль.

Некоторые для щегольства выписывают из Ленкорани бурки из пуха пеликанов, которые обходятся в шестьдесят, восемьдесят и даже в сто рублей. Одна из таких бурок, изумительной выделки, была подарена мне князем Багратионом.

Когда одетый таким образом горец едет на своем низкорослом неутомимом коне, с виду напоминающем арабскую породу, то он действительно имеет великолепный вид.

Несколько раз случалось, что черкесские отряды пробегали за одну ночь сто двадцать, сто тридцать и сто пятьдесят верст. Их лошади поднимаются или спускаются всегда в галоп с покатостей, которые кажутся непроходимыми даже для пешехода. Поэтому преследуемый горец никогда не смотрит, что у него под ногами и что впереди. Если какой-нибудь ров пересекает ему дорогу, или даже пропасть такой глубины, что он боится, чтобы конь его не испугался ее, то он снимает с себя бурку, накидывает ее на голову коня и с криком: «Аллах! Иль Аллах!» бросается в пропасти глубиной в пятнадцать или двадцать метров, чаще всего без всяких дурных последствий для себя.

Хаджи-Мурад, историю которого мы расскажем позже, совершил такой прыжок с высоты в сто двадцать футов и поломал себе только ноги.

Горец, как и араб, защищает до последней возможности тело своего товарища, но напрасно утверждают, что он не оставляет его никогда. Мы видели близ аула Гелли, в яме, тело чеченского наиба и там же четырнадцать трупов его товарищей. Я храню ружье этого наиба, подаренное мне начальником местной горской дружины князем Багратионом.

Глава VIII

Татарские уши и волчьи хвосты

Вернемся к нашему мосту.

Благодаря конвою мы переехали мост безо всяких препятствий. Нас остановило только то, что Муане зарисовывал его. Казаки ожидали нас на самой верхней точке моста. Они выглядели очень эффектно, резко выделяясь на фоне снежных вершин Кавказа.

Этот мост построен с немыслимой смелостью; он возвышается не только над рекой, но и над обоими ее берегами более чем на десять метров. Это сделано на случай прилива воды; в мае, июне и августе все реки выходят из берегов и превращают равнины в огромные озера. В период наводнений горцы редко спускаются на равнину; впрочем, некоторые из них, более смелые, не прекращают и тут своих набегов.

Тогда они вместе с лошадьми переплывают реку на бурдюках. В бурдюк, к которому привязана лошадь, вкладывают сабли, пистолеты и кинжалы. Горец держит над головой ружье, которое он ни когда не оставляет. Этот момент самый опасный для пленников; привязанные к хвосту лошади и оставляемые горцем, который заботится только о своей собственной безопасности, они почти всегда тонут во время переправы через разлившуюся реку.

Переехав мост, мы очутились на обширной равнине. Никто не осмеливается возделать эту землю, которая уже не принадлежит горцам, но еще и не находится во власти русских.

Равнина изобиловала куропатками и ржанками. В день мы проезжали от силы тридцать пять — сорок верст, поэтому по пути часто охотились — Муане отправлялся в одну сторону, а я в другую, — каждого из нас сопровождали четыре линейных казака. Там мы в поте лица своего добывали себе обед. Обычно через полчаса у нас уже было четыре или пять штук куропаток и пять-шесть ржанок. На другом конце равнины показалась группа из десяти-двенадцати вооруженных человек. Двигалась она медленно и потому не была похожа на неприятельскую шайку, однако мы снова сели в тарантас, приняв необходимые предосторожности. Часто горцы, одежда которых совершенно схожа с одеждой татар, живущих на плоскости, вовсе не заботятся о том, чтобы сесть в засаде, они продолжают свой путь и, сообразно обстоятельствам, нападают или спокойно проезжают мимо.

Группа, ехавшая нам навстречу, состояла из одного татарского князя и его свиты. Князю было лет около тридцати. Два нукера, следовавшие за ним, держали на руке по соколу. Впереди, но немного дальше мы заметили еще одну группу, направлявшуюся по той же самой дороге, по которой ехали и мы. А так как наш обоз состоял из телег и пеших солдат, идущих шагом, то мы скоро догнали ее и присоединились к ней.

Эта пехота служила конвоем для инженеров, отправлявшихся в Темир-Хан-Шуру для постройки крепости.

Шамиля окружают и стесняют все более и более, надеясь, что он будет задушен в каком-нибудь узком ущелье. По прибытии в Хасав-Юрт мы находились в полумиле от его аванпостов и в пяти милях от его резиденции.

После Кизляра дорога стала совсем иной; она уже не была гладкой и прямой как та, что привела нас из Астрахани в Кизляр, а была извилистой, благодаря холмистой местности, которая всегда встречается вблизи гор, и состояла почти только из подъемов и спусков, столь крутых и каменистых, что европейский кучер счел бы дорогу совершенно непроезжей и повернул бы назад, между тем как наш ямщик, вовсе не беспокоясь об оси нашего тарантаса и о наших костях, пускал на каждом спуске лошадей так быстро, что они мигом перевозили нас на другую сторону. Чем более был крут спуск, тем сильнее ямщик погонял лошадей. Человек должен иметь железные нервы, а тарантас стальные механизмы, чтобы выдержать подобную тряску.

Примерно в 2 часа дня мы увидели Хасав-Юрт. Ямщик поскакал во всю прыть. Мы переправились вброд через реку Карасу[95] и очутились в городе.

Не доезжая четырех или пяти верст до Хасав-Юрта, мы отправили казака, чтобы он отыскал нам жилье.

Казак ожидал нас при въезде в город с двумя офицерами Кабардинского полка, которые, узнав, что для меня искали помещение, не позволили казаку идти далее и объявили, что для нас нет квартиры, кроме их дома.

Нельзя было не принять такого любезного предложения. Они уже подготовили две самые лучшие комнаты для нашего помещения. Я поместился в одной комнате; Муане и Калино — в другой.

Офицеры крайне сожалели, что князь Мирский не был в Хасав-Юрте. Но они не сомневались, что в его отсутствие полковник сделает для нас то же самое, что сделал бы и князь.

Главное состояло в том, чтобы достать лошадей до Чир-Юрта. В Чир-Юрте жил князь Дондуков-Корсаков[96], имя и радушие которого мне были известны: во Франции я дрался на дуэли с его братом, умершим потом в Крыму, и это обстоятельство, благодаря рыцарскому характеру князя, заставляло меня быть еще более уверенным в добром приеме.

В сопровождении моего друга Калино я отправился к командиру, но его не было дома, и я оставил у него визитную карточку.

Я заметил перед домом полковника роскошный сад, который с населявшими его лебедями, цаплями, аистами и утками, показался мне ботаническим садом. Решетчатая дверь, поддерживаемая только подпорками, была не заперта. Я толкнул ее и вошел в сад.

В эту самую минуту подошел ко мне какой-то молодой человек, лет двадцати трех-двадцати четырех.

— Вы, кажется, господин Дюма? — спросил он.

— Да.

— А я сын генерала Граббе[97].

— Того самого генерала, что взял Ахульго?

— Того самого.

— Свидетельствую вам мое почтение.

— Ваш отец, насколько я знаю, сделал в Тироле[98] то же, что мой совершил на Кавказе, — это должно нас избавить от каких-либо церемоний.