около часа по деревне, я поняла, что одним утром не обойдешься. Деревня Мякинино была маленькой, но мы все равно умудрились заблудиться, и, кого бы ни спрашивали, все до одного отвечали, что такой улицы нет. Там вообще не было никаких названий, да и улиц тоже, так как деревянные дома стояли между деревьями в случайном порядке. Время шло, и я боялась, что добрый человек, предложивший мне помощь, потеряет терпение и повернет обратно в Москву. А я еще и не приблизилась к своей цели”.
Водитель в третий раз остановился на главной деревенской улице. Мимо проходила женщина, и Вика задала ей вопрос, который успела выучить наизусть.
— Это не в старой части деревни, — ответила женщина. — Вам нужен новый район на пригорке. Поверните налево и поезжайте вверх. Сразу увидите трехэтажный дом. А кого вы разыскиваете?
— Наташу Пастухову, — сказала Вика.
У женщины округлились глаза:
— Наташу Пастухову? Вряд ли она дома. Квартиру-то она сдает. Я ее уж несколько месяцев не видела.
Вика с водителем опять поехали по главной деревенской улице и свернули на крутую дорогу, что карабкалась на холм. На вершине обнаружилось четыре небольших строения из белого кирпича. Когда Вика вышла из машины, водитель сказал:
— На случай, если понадоблюсь, я тут.
Лишь один дом был в три этажа, и Вика пошла к нему между березами и детскими игровыми площадками. Мужчина с бородой, который привез сюда Вику, работал в агентстве по усыновлению. Это он подсказал Вике, что есть только один человек, который может освободить Ваню из интерната, — его биологическая мать. Благодаря агентству он узнал адрес Ваниной матери, а когда Вика сказала, что боится ехать одна, согласился ее сопровождать. Теперь наступила очередь Вики уговорить Наташу ради своего сына совершить нечто ужасное.
Вика стояла у дверей Наташиной квартиры и без устали жала на кнопку звонка. Его почти не было слышно, и Вика прижалась ухом к двери. Тишина. Наконец послышался шорох, а потом тихий женский голос произнес:
— Кто там?
— Меня зовут Вика. А вы Наташа? Наташа Пастухова?
Наступила пауза, после которой тот же женский голос сказал:
— Это я. А что вам надо?
— Я насчет Вани. Вашего сына.
В замке повернули ключ, дверь открылась, и Вика увидела хрупкую женщину с вьющимися каштановыми волосами. На ней был выцветший халатик, на ногах — домашние тапочки. Женщина махнула рукой, приглашая Вику в гостиную. В комнате почти ничего не было, кроме дивана с дырками от сигарет, на котором лежали подушка и одеяло, сломанного кресла, кофейного столика с круглыми пятнами и телевизора на табуретке.
Наташа села на краешек кресла, а Вика устроилась на диване. У женщины были кудряшки и рот как у Вани. В квартире оказалось на удивление чисто, однако дух там царил нежилой.
— Как Ваня? Он умер? — тихо спросила Наташа.
— Не умер, но ему нужна ваша помощь.
Вика рассказала, как стала навещать Ваню в доме ребенка, где он очаровал всех воспитательниц и научил говорить еще одного мальчика. Однако, несмотря на очевидные способности, был признан необучаемым и отправлен в интернат, где теперь дни напролет проводит в кровати и теряет приобретенные навыки. Наташа молчала. Однако внимала каждому слову Вики.
Потом Вика рассказала, как ее познакомили с представителем американского агентства по усыновлению российских детей.
— Похоже, он добрый человек. Обещал устроить Ваню в клинику, где ему подлечат ножки и изменят диагноз. Он сумеет найти для мальчика подходящую иностранную семью. Думаю, для Вани это единственная надежда.
Вика посмотрела прямо в глаза Наташе.
— Но ничего этого нельзя сделать, — проговорила Вика, — пока вы не откажетесь от своих материнских прав. Вы сделаете это для Вани?
Наташа довольно долго молчала, погрузившись в болезненные воспоминания.
— Вы сделаете это для сына? — настойчиво спрашивала Вика. — Вы откажетесь от материнских прав ради жизни своего сына?
— Это правда ему поможет?
— Да. Только так ему и можно помочь.
— Ладно. Я сделаю это для Вани.
Вика хорошо помнит тот разговор.
“Тогда я не понимала всего абсурда нашей беседы. Была сосредоточена на одном: Наташа должна отказаться от родительских прав. Только теперь, оглядываясь назад, я понимаю, насколько бесчеловечной была система. В то время, когда Ваня больше всего нуждался в поддержке, его биологической матери приходилось официально отказаться от родного сына”.
Чудовищная логика советской системы. Коммунисты, объявляя, что государство позаботится о тех, кому не суждено стать полноценными работниками, намеренно принижали роль семьи, что в реальности означало возможность упрятать детей подальше и вместе с правом на образование и лечение лишить их связи с родными людьми. С приходом капитализма на территории детского ГУЛАГа появился “зал отправления для пассажиров первого класса”, который позволил некоторым привилегированным малышам обрести спасение за границей. Если у ребенка появлялась возможность найти семью за рубежом, если иностранное агентство по усыновлению могло получить от этого прибыль, то малолетний гражданин России получал шанс попасть в хорошую больницу, где его действительно лечили. И тогда российские врачи творили чудеса, трансформируя местный подпорченный “материал” в нечто высококачественное, отправляемое на экспорт. О материнской любви в этом контексте не шло и речи. От матери требовалось одно: подпись под отказом от своих прав. Тогда шестеренки системы начинали вертеться.
Наташа понимала извращенную логику сложившегося положения. Родителям больных детей, которые предпочитали не расставаться с ними, не приходилось ждать помощи от государства. Ванино будущее зависело от того, сумеет ли он вырваться за границу — и долгом матери было ему помочь. И Наташа приняла это. Однако она оказалась не готова к другому требованию Вики.
— Я сделаю это ради Вани, — повторяла она. — Я подпишу письмо. — Она оглядела свою почти пустую квартиру. — Но у меня тут нет ни клочка бумаги.
— Вы не поняли меня. Вам надо поехать вместе со мной в психбольницу и подписать официальный отказ в кабинете директора.
— А разве нельзя это сделать сейчас? Я напишу все, что надо, а вы отвезете отказ директору.
— Нет. Это делается официально. И вам надо взять с собой паспорт.
— Поезжайте без меня, я не поеду.
— Внизу нас