— Спуститесь ниже, — сказал Кречетов.
Вертолет полетел над самыми кронами лиственниц. Они бежали навстречу машине и одна за другой исчезали под фюзеляжем. На склонах гор еще горел закат, а в долину уже пробирались сумерки.
— А теперь куда? — спросил летчик.
Кречетов указал на юг.
— Вот туда… к каньону.
Вертолет вышел из одной долины и полетел по другой. Впереди снег, деревья, небо и горы. Но где же лагерь?
— Вижу! — крикнул Кречетов, приподнимаясь с кресла.
Стоял одинокий шалаш. Черный круг костра на снегу.
И ни одной живой души.
Кречетов, Овчарук и летчик по веревочной лестнице спустились на землю и заглянули в шалаш. Он был пуст.
— Эй! — крикнул Овчарук. — Есть тут кто живой?
Кречетов стоял возле потухшего костра и смотрел, смотрел, широко раскрыв глаза. Здесь сидел его родной сын, пил чай, разговаривал, смеялся. И нет его. Вдруг Кречетовым овладел безумный страх. Что если его сына задушили газы? На зов никто не откликнулся. Нет сына. Кречетов застонал.
— Живы они, живы! — вскричал Овчарук.
— Живы?
— Да, вот записка. Читайте!
Кречетов бережно взял листок бумаги. Буквы бегали перед глазами. Руки дрожали. Он дважды прочитал записку. В ней говорилось:
«Товарищ Овчарук! Мы не можем оставаться по соседству с вулканом. Будем ждать вас на вершине Синего. Сенатова. Романов».
В душе Кречетова воскресла надежда. Он оглянулся вокруг и крикнул:
— Так что же мы стоим? Люди!
— Я об этом и говорю, — невозмутимо закончил журналист.
Возле вертолета Кречетов вдруг схватил Овчарука за руку.
— Слушай, — озабоченно сказал он, — вы летите с больным в поселок, а я поеду на собаках к Синему.
Было уже темно, когда вертолет оторвался от земли и, будоража вечернюю тишину, скрылся из виду. Кречетов долго слушал утихающий гул мотора, потом покормил собак и перекусил сам. Выкурив трубку, он запряг упряжку и громко крикнул:
— Ках! Ках!
Собаки дружно потянули нарту.
— Вы ко мне? Подождите минуту.
Соколов снял очки и посмотрел на полковника Романова. Потом встал и с озабоченным лицом вышел из кабинета. Вернулся он минут через пять в сопровождении молодого белобрысого паренька.
— Так что сообщает Малагин?
Паренек положил на стол лист бумаги.
Соколов надел очки и начал читать. Потом призадумался и придвинул к себе блокнот.
— Срочно передайте летчику, — сказал он. — Пусть немедленно вылетает в район вулкана Синий. — В кабинет вошла Марина Сенатова. Соколов мельком взглянул на нее и продолжал: — А эту радиограмму — в Петропавловск.
Радист покинул кабинет.
— Посидите, Марина Семеновна. Отпущу товарища и займусь с вами. Так я вас слушаю, — Соколов поднял глаза на Романова.
— Я приемный отец участника вулканологической экспедиции Данилы Корнеевича Романова. Какова его судьба?
— Пока неизвестно.
Романов вдруг почувствовал странную слабость. Голова закружилась.
— Погиб?
— Не думаю.
Соколов подошел к карте.
— Смотрите. Все четверо были вот здесь, вблизи вулкана Тигла. Двоих вертолет подобрал в соседней долине. Почему они разъединились — пока неизвестно. Один из спутников — летчик вертолета доставлен в колхоз «Заря» с тяжелым газовым отравлением. По сообщению председателя колхоза, Данила Корнеевич и врач, оставив в лагере записку, направились на вулкан Синий; это примерно в двадцати километрах от действующего вулкана Тигла. — Соколов вернулся на свое место. — Вот пока все, чем мы располагаем.
— Еще один вопрос.
— Пожалуйста.
— Вы ничего не слышали о Корнее Захаровиче Кречетове?
— Он только позавчера был здесь. — Соколов с любопытством посмотрел на Романова. — Вы знакомы с ним?
— Я знавал его, — сказал Романов. — Данила Корнеевич встречался с Кречетовым?
— Нет. — Соколов вышел из-за стола и сел на диван рядом с Романовым. — Вы, очевидно, тот самый Романов, который вел дело о гибели профессора Лебедянского?
— Да, я тот самый следователь, — подтвердил Романов.
— Корней Захарович часто вас вспоминает. Вас ждет приятная встреча.
— Надеюсь.
— Да, удивительная штука жизнь.
Романов легким кивком выразил согласие.
Соколов подозвал Марину.
— Простите, что я вас сразу не познакомил. Это наш сейсмолог Марина Семеновна Сенатова, — представил он ее Романову. — По призванию художница.
Она слегка кивнула Романову золотистой головой.
— Романов Петр Васильевич, — поднялся полковник.
— Марина Семеновна написала портрет Кречетова, — сказал Соколов. — Мало сказать, что портрет — копия оригинала, но, по-моему, в образе Кречетова она воплотила типичные черты советского характера.
— Не льстите, Александр Федорович, — сказала Сенатова. — Едва ли полковника Романова интересуют работы неизвестной художницы.
— Почему же? — живо возразил Романов. — Я с удовольствием взгляну на портрет Кречетова. Правда, в искусстве я дилетант и сужу о картинах по-дилетантски — нравится, не нравится, но я люблю живопись, которая волнует душу, учит жить… Впрочем, я не буду отнимать У вас много времени. — Он поднялся. — Некоторое время мне придется жить в Лимрах, и, надеюсь, вы не откажете в любезности показать портрет.
— Пожалуйста, полковник.
— Скажите, — обратился Романов к Соколову, — к вам не попал дневник профессора Лебедянского?
— Нет, — изумленно ответил Соколов.
Романов попрощался и вышел.
В кабинете воцарилось молчание. Соколов, заложив руки в карманы, расхаживал из угла в угол. Марина стояла у окна и смотрела вслед удаляющемуся Романову. Он сутулился и казался одиноким и несчастным. Марине захотелось вернуть его назад. Романов дошел до угла. «Сейчас скроется с глаз», — подумала она, и в груди у нее заныло. Многих в своей жизни она провожала тоскливым взглядом, многим хотела крикнуть: остановись! Но не останавливала. Крик замирал в груди. За окном уже не было широкой спины Романова. Сердце Марины сжалось. О, если бы она сумела забыть свою первую опозоренную любовь! В эту минуту она всей душой ненавидела Колбина.
— Марина Семеновна, что с вами?
— Пройдет, Александр Федорович, — еле выговорила она. — Я, пожалуй, пойду домой.
— Идите, идите, голубушка, — Соколов озабоченно сдвинул брови. — Не понимаю, откуда он мог узнать о дневнике Лебедянского. И документы я у него не проверил…
Марина невольно улыбнулась.
— Вам, должно быть, легко живется, Александр Федорович.
— Знаю, знаю, — отмахнулся Соколов. — Сухарь. Педант. Стихи не читаю. А моя поэзия вон там, — кивнул он на окно. — Тигла, Синий, Горелый… Нет, откуда все же он узнал про дневник?