— Плугом вспахивают, его разворачивать тяжело, — в крестьянском хозяйстве Жан разбирается поверхностно. Знает то, что необходимо, а досконально вникают пусть управляющие поместий. — А у вас это как-то иначе?
— Да, — кивнул Гордон, — у нас иначе. Квадратиками. Под соху. Здесь тоже так было. А потом все поменяли и межевые камни переложили — видите? Как только не передрались…
— У нас, видимо, крестьяне не такие самостоятельные. — Без инициативы, добавляет про себя Жан. — Они обычно по другим поводам дерутся… и не между собой.
— Наверное. Надо будет у кого-нибудь потом спросить, почему это так устроено…
А оно устроено, конечно. И за всем этим, наверное, есть такой же смысл, как за множеством мелких движений, позволяющих разбить большую змею на три десятка маленьких шустрых ящериц. И заставить противника откатываться просто тем, что он не знает, вокруг какой именно ящерицы снова нарастет целая змея. Быстро нарастет. Поймать по частям не получится, пробовали.
На трое суток одна из ящериц досталась де ла Валле. Когда герцог Ангулемский не объяснял словами, а выдавал несколько письменных приказов и очередной список исправленных им за последние годы уставов, все делалось ясным и понятным. Задача, подсказки, как ее решать, правила. Хорошо, удобно, просто. На всякий случай — есть заместитель. И еще есть каледонец, обычно пребывающий при герцоге, отправленный с коротким напутствием «поглядите в действии». Валуа-Ангулему вопросы задавать не слишком получается, мало времени — так Гордон принялся за Жана.
— Хотите съездить с разведчиками? — Ну он же года на четыре моложе меня, если не на все пять, что бы ему не согласиться?
Каледонец решает. Медленно, тяжело — как мельничные жернова вращаются. Он вовсе не дурак, но изрядный тугодум. И способен обдумывать каждую мелочь.
— Да, господин граф, — ни малейшего воодушевления, так что ж не отказаться-то?.. — Позволено ли мне будет взять с собой тот трактат по фортификации?
— Вы в седле читать будете?
— Если не выдастся иного случая. — Это Гордон шутить изволит, на свой лад.
Трактат свеженький, с полуострова. К счастью, на латыни, потому что в их местных наречиях черт ногу сломит и кочергу тоже.
Нет, в седле этот читать не станет. В седле он будет по сторонам смотреть, если на марше, а если в разведке — втройне. И за что они с альбийцами друг дружку так не любят? Мы вот с Арелатом тоже родственники и тоже воюем, и ничего похожего.
— Берите.
— Благодарю, господин граф.
Говорите всем «спасибо» и обращайтесь ко всем по титулу или званию. Эта безупречная вежливость, повторенная сто сорок восемь раз на дню, неизменно приводит в исступление всех, кроме Валуа-Ангулема. Немудрено, что каледонца многие считают слишком надменным. Дескать, приближенная к правителям и верховной знати трех держав особа, как же он будет с нами разговаривать не свысока? На самом деле, думает Жан, есть такая надменность — от застенчивости. Кажется, его случай. Так и хочется подставить Гордону подножку — чтоб споткнулся и в ответ ткнул в плечо; но этот же извинится за то, что невнимательно смотрел под ноги…
Я бы на его месте тоже не торопился возвращаться домой. Потому что его манеры не говорят об этом доме ничего хорошего.
Должно быть, Эсме не понимал чего-то важного. Так случалось часто. Тогда он спрашивал — но чтобы верно задать вопрос, нужно знать половину ответа, а если знаешь ее, то можно и самому понять. А если спрашиваешь людей о привычном или очевидном для них, они часто не могут ответить и сердятся. Хуже только вопросы о больших вещах. Тут самые вежливые говорят, что это неведомо, остальные посылают к черту. Или отвечают, что такова воля Божия. Почему небо голубое? Потому что такова воля Господа, сотворившего мир, а помыслы Его непостижимы. Все, стенка.
Дома священник говорил, что изучение всесовершенного и бесконечного Бога составляло для Адама в раю делание, достойное всего его внимания, и сопряжено было с высшим духовным наслаждением. Лучше бы сформулировать юноша не смог, сколько ни подбирай слова.
По мнению Эсме, Адам и Ева были кромешными дураками, не понимавшими своего счастья. Ну вот кем нужно быть, чтобы отвлечься от этого на какое-то добро и зло? Вопросы, вопросы, десять тысяч вопросов — и дают же ответы, настоящие, верные и такие, что их можно понять, а если понять не получается — так можно спрашивать до бесконечности. Поделом этих дурней выгнали из Рая, вот только за что теперь остальным мучиться?
Граф де ла Валле опять расстроился, что не смог передать очевидное. Сегодня его очередь. Обычно это он совершенно не понимал господина коннетабля, если только тот не записывал приказы на бумаге. Господин коннетабль тоже плохо понимал графа, а не понимая сходу, называл его рассуждения чушью. Де ла Валле говорил, уже не при коннетабле, что у него на третьей фразе в голове образуется полная паэлья — валенсийское блюдо, где сразу и утка, и колбаса, и каракатица, а между этим всем рис. Непонятно, как это есть — а складывать морское к морскому, летающее к летающему, а земное к земному уже поздно, приготовлено.
Эсме понимал обоих. По его мнению, оба обычно говорили одно и то же, об одном и том же, но разными словами. Должно быть, все дело в том, что Эсме — иностранец, аурелианский для него не родной, вот и легче вслушиваться в смысл. Хотя господин коннетабль переходил и на латынь, и на толедский, и на альбийский; не помогало. Только Гордону становилось сложнее понимать объяснения — но и слова потихоньку запоминались. Паэлью он тоже попробовал — в Нарбоне. Вкусно, хоть и непривычно; и зачем ее разделять, берешь в одну горсть сразу и каракатицу, и утку, и перец…
То, что делал господин коннетабль — не чудо, не неисповедимый замысел Господа. Сложная, требующая умения, красивая большая вещь. Но выполнимая. Господин коннетабль объяснял господину герцогу Беневентскому, как именно все это осуществляется. Тот, конечно, понимал раз в сто лучше Эсме, с полуслова — но из правильных кусочков можно собрать целое. А де ла Валле говорит: чудо. Потому что не улавливает целиком то, что ему объясняют, теряет куски мозаики, вот у него и не складывается ничего. Но граф очень редко спрашивает у Гордона — считает, что если он сам не понимает, так и остальные тоже, а тем более какой-то совсем молодой чужак, который путается в ударениях и родах слов. Навязываться же и показывать, что знаешь лучше — недолжно, не подобает. Нужно молча слушать и ежечасно благодарить Господа за невероятную милость: тебя не выгоняют.
Не выгоняли на юге, не выгоняют и здесь. Позволяют сидеть и слушать, но только пока молчишь и не мешаешь. Господин коннетабль — очень занятой человек, он не может тратить ни минуты на чужие глупости, невежество и любопытство. Летом Эсме считал его слишком высокомерным и самовлюбленным для принца крови. Таким мог бы быть мелкий дворянин с сомнительной родословной, которому каждый день нужно утверждать себя перед всеми. Помнилось — нестерпимое, ничем не заслуженное презрение в каждом жесте, в каждом слове, руки, толкающие его в кресло, оскорбительное для дворянина требование выдать все секреты спутника… и плевком в лицо в ответ на попытку объяснить хоть что-то — «Вы вздумали меня поучать?!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});