(7) Неужели несчастлив Рутилий, оттого что судьи, вынесшие ему приговор, отныне сами будут стоять перед судом всех последующих столетий? Или, может быть, оттого что разлуку с родиной перенес спокойнее, чем мысль о разлуке со своей ссылкой? Или оттого, что был единственным, кто в чем-то отказал диктатору Сулле, и, когда его просили вернуться, не только не отправился назад, но убежал еще дальше? Он говорил: «Пусть смотрят на все это те, кого держит в Риме твое “счастливое”[122] правление. Пусть смотрят на залитый кровью форум, на головы сенаторов над Сервилиевым озером (там был Суллин сполиарий[123], где добивали и обирали тех, кто пал жертвой его проскрипций). Пусть смотрят, как по всему городу рыщут шайки убийц, как тысячи римских граждан сгоняются в одно место, чтобы быть перерезанными, как на бойне, после того как им была дана гарантия неприкосновенности, а точнее, с помощью этой самой гарантии. Пусть смотрят на это, сколько хотят, те, кому не досталась ссылка». (8) Так что же, по-твоему, счастлив Луций Сулла, оттого что спускался к форуму по расчищаемой мечами дороге? Или оттого, что ему показывали головы консулярных мужей, а он приказывал квестору оплатить связанные с казнью расходы из общественной казны? Подумать только, что все это делал именно он, человек, который внес Корнелиев закон![124]
(9) Что же касается Регула, то чем повредила ему фортуна, сделав его навеки образцом верности и терпения? Гвозди вонзаются в его тело, и в какую сторону ни склонил бы он усталое тело, он будет лежать на ране; глаза его не закрываются, обреченные на вечное бодрствование. Чем больше мука, тем больше будет слава. Думаешь, он раскаивался, что так дорого оценил добродетель? Ничего подобного: вынь его из той бочки и поставь посреди сената — он повторит свое прежнее решение. (10) Неужели по-твоему счастливее Меценат[125], потерявший сон от любовных переживаний и огорчений ежедневными отказами капризной своей жены[126], так что он пытался усыпить себя с помощью мелодичных звуков музыки, тихо доносящихся издалека? Пусть одурманивается неразбавленным вином, пусть пытается отвлечься журчанием вод, пусть услаждает свою душу на тысячу ладов, стараясь обмануть ее, — его ждет на пуховике такая же бессонница, как иного — на кресте. Только того будет утешать мысль, что он страдает во имя чести, и воспоминание о причине, из-за которой он терпит муки, будет облегчать ему терпение; а этому, вялому и расслабленному от наслаждений, страдающему от избытка счастья, легче будет перенести сами свои муки, чем мысль о причине, заставляющей его их переносить. (11) Все-таки пороки еще не настолько овладели родом человеческим, чтобы нам сомневаться, кем бы предпочло родиться большинство людей, если предоставить им выбирать себе судьбу: Регулами или Меценатами; а если и найдется такой, кто осмелится заявить, что предпочел бы родиться Меценатом, а не Регулом, то он будет неискренен: про себя он, конечно, предпочел бы родиться Теренцией![127]
(12) Может быть, ты считаешь, что Сократу причинили зло, оттого что он проглотил питье, приготовленное для него обществом и бывшее для него всего лишь снадобьем, помогающим достичь бессмертия? Или оттого, что до самой смерти он вел о ней беседу? Ты скажешь, что ему причинили зло, потому что в нем застыла кровь и жизнь постепенно останавливалась, по мере того как холод распространялся по жилам? (13) Насколько же больше он достоин зависти, чем те, кому вино подает в драгоценном кубке продажный распутник, приученный терпеть любую мерзость, лишенный мужественности или обоеполый, разбавляя его горным снегом из золотой чаши! Бедняги, они платят за выпитое немедленной рвотой, закусывая собственной желчью, с унынием на лице; Сократ же выпил свой яд охотно и весело[128].
(14) Что же касается Катона, то о нем сказано достаточно; придет время, и все люди единодушно признают, что он достиг вершин счастья, когда природа вещей избрала его, чтобы сразиться с ним и устрашить. «Тяжело враждовать с могущественными людьми; пусть будет противником Помпея, Цезаря и Красса[129] одновременно. Тяжело, когда в соискании почетной должности тебя побеждают людишки намного хуже тебя; пусть его обойдет Ватиний[130]. Тяжело участвовать в гражданских войнах; пусть сражается за благое дело против всего земного шара столь же упорно, сколь неудачно. Тяжело наложить на себя руки; пусть совершит и это. Чего я этим добьюсь? А того, чтобы все знали, что если я сочла Катона достойным чего-либо, то это не может быть злом».
4. (1) Успех может достаться и плебею и бездарности; но укрощать ужасы и подчинять несчастья — удел великого мужа. Всегда быть счастливым и прожить жизнь без единой царапины на душе — значит не узнать ровно половину природы вещей. (2) Ты великий муж? — Но как мне убедиться в этом, если фортуна не дает тебе возможности проявить свою доблесть? Ты выступал в Олимпии? — Да, но кроме тебя не выступал никто. Ты получил венок, но не одержал победы. Я не могу поздравить тебя как доблестного мужа; могу лишь так, как поздравил бы с получением консульской или преторской должности: ты добился почестей. (3) То же самое я могу сказать и доброму мужу, которому не выпало ни одного случая проявить силу своего духа: «Бедный ты, несчастный — оттого, что никогда не был несчастен. Ты прожил жизнь, не встретив противника; и никто никогда не узнает, на что ты был способен, даже ты сам». Ибо для самопознания необходимо испытание: никто не узнает, что он может, если не попробует. Вот почему некоторые сами идут навстречу замешкавшемуся злосчастию и ищут случая дать своей уже начинающей тускнеть доблести возможность заблистать. (4) Повторяю, великие мужи иногда радуются несчастию, как храбрые воины — войне. Во времена цезаря Тиберия я сам слыхал, как гладиатор-мирмиллон[131] по имени Триумф жаловался, что редко устраиваются игры: «Лучшие годы пропадают напрасно!»
Добродетель алчет опасности и думает лишь о цели, а не о трудностях, которые придется перенести, тем более, что и они составят часть ее славы. Воины гордятся ранами и не без хвастовства показывают льющуюся кровь, радуясь своей удаче: раненому почет куда больше, чем тому, кто вышел из битвы невредимым, пусть даже совершив не меньшие подвиги. (5) Повторяю, бог сам заботится дать повод для свершения мужественных и смелых деяний тем, кого хочет видеть достигшими высшей чести; а для этого им необходимо столкнуться с трудностями. Кормчий познается во время бури, воин — во время битвы. Откуда я знаю, хватит ли у тебя духу вынести бедность, если ты утопаешь в богатстве? Откуда я знаю, хватит ли у тебя твердости перед лицом поношения, позора и всенародной ненависти, если ты состарился под аплодисменты, если всеобщее расположение и благосклонность неизменно следуют за тобой по пятам? Откуда я знаю, сможешь ли ты со спокойной душой перенести утрату семьи, если покамест ты окружен всеми, кого произвел на свет? Я слышал, как ты утешал других; но мне нужно посмотреть, как ты сам себя утешишь, как запретишь себе скорбеть.
(6) Прошу вас, не пугайтесь того, что бессмертные боги используют вместо стрекала для возбуждения нашего духа: бедствие — самый удобный случай для проявления доблести. По-настоящему несчастными можно назвать тех, кого избыток счастья превратил в расслабленных, кто покоится в праздности, словно корабль, попавший в полосу полного безветрия. Что бы с ними ни случилось, все застанет их врасплох. (7) В жестоких обстоятельствах хуже всего приходится неопытным; для нежной шеи ярмо — непосильная тяжесть. Новобранец бледнеет от одной мысли о ране, ветеран же не боится вида своей крови, ибо знает, что не раз уже, пролив кровь, одерживал победу. Так и знай: кого бог признает, кого любит, кем доволен, того он закаляет, без конца испытывает, заставляет без отдыха трудиться.