Читать интересную книгу Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

33. Елизавета Адамовна Олсуфьева (1857—1898)

Жили они тогда верстах в двадцати на восток от Ялты, а мы на запад в сорока верстах. Виделись мы не часто. Раза два они приезжали нас навестить, а раз мы отправились (отец, мать и восемь человек детей) к ним в Гурзуф на целый день. Мы, детвора, бегали по окрестностям, лазили по скалам, а она хлопотала дома, чтобы вкусно и сытно прокормить всю эту ораву. Я была девочка, а она «большая». Я ее тогда очень полюбила, но полюбила извне.

Когда же в 1894 году я, как только что рассказала в предыдущей главе, провела три недели в гостях у дяди зимой, мне было уже двадцать четыре года, а ей за тридцать шесть лет, и тут у нас было уже больше общих интересов. Она уже разговаривала со мной, как со взрослой, и я лучше могла присмотреться к ее духовному облику. Она по-прежнему глядела снизу вверх своим умным, откровенным, красивым лицом, всегда покрытым ярким, здоровым румянцем, смеялась по-прежнему молодым, звонким смехом, и по-прежнему была окружена какой-то исходящей от нее атмосферой тепла и любви. Эту атмосферу чувствовали не только родственники, но и посторонние.

Как-то утром она позвала меня пройтись с нею «по хозяйству». Я не очень-то интересовалась хозяйством и думала даже, может быть, я буду стеснять ее или ее подчиненных своим присутствием. Но я скоро увидела, что, куда бы она ни приходила, у всех, находящихся в комнате, являлась какая-то радость на лице. Приветствия с обеих сторон были самые искренние. Разговоры с деловых быстро переходили на личные; у одной она спрашивала, вернулась ли уезжавшая куда-то ее сестра; у другой – помогло ли от кашля ее матери прописанное доктором лекарство; у прачки она осведомилась, выдали ли ей добавочное мыло, о котором она просила вчера. Видно было, что она была в курсе интересов каждого. Пошли мы с ней навестить и старушку (прежнюю служащую), уже дряхлую и жившую на покое. И мне, бывшей всегда немного застенчивой, оказалось совсем ловко и приятно ходить с ней по этим чужим, незнакомым мне людям. Так же ловко и весело мне было танцевать у них на так называемом всесословном балу. Уносился стол прочь из их громадной столовой, и собирались все живущие в усадьбе, начиная с доктора, учителей, управляющего и кончая кучером, дворником, водовозом, поваренком и, конечно, всем женским персоналом, до последней, принанятой крестьянской девочки-подростка. Такой бал устраивался у них регулярно каждую зиму. Играла музыка, было шумно, весело и непринужденно. Конечно, этой непринужденности все обязаны были радушной хозяйке, вдохновительнице и устроительнице, Елизавете Адамовне.

Это был конец либерального XIX века. Дядю, тетю и их детей никто из этих обывателей не величал графами, графиней, графинюшкой, а все звали по имени и отчеству: Адам Васильевич, Анна Михайловна, Елизавета Адамовна, Михаил Адамович и Дмитрий Адамович. В минуту, когда я пишу эти строки, никого из них уже нет в живых, а так как никто из детей дяди не был замужем, ни женат, то нет и внуков; вся семья ушла в вечность, оставив в сердцах знавших ее любовь, которую эта семья распространяла кругом себя на земле.

Второй раз побывала я в Никольском в мае месяце 1896 года. Как красивы в это время года виды, окружающие усадьбу! Только что зазеленевшие березы на фоне темных хвойных деревьев! Этот раз я была в сопровождении моих трех сестер (младших), им было тогда одиннадцать, пятнадцать и семнадцать лет. Как-то раз Лиза устроила прогулку в лес по-деревенски: запрягли телегу, взяли корзины для грибов; но вдруг мать ее, тетя Анночка, запротестовала; ей показалось, что в телеге ехать опасно, что может что-нибудь случиться, что порученные ее опеке дети могут пострадать. Но Лиза умела успокаивать нервы матери, и мы поехали. При этом Лиза распорядилась: «Скажите там всем девушкам, если кто-нибудь уже справился со своим делом и хочет ехать в лес, пусть приходит». Пришли две: одна постарше, другая молоденькая. Лиза всегда стремилась сделать удовольствие возможно большему числу людей.

Приходилось мне видеть Лизу задумчивой, даже грустной, но раздраженной, рассерженной – никогда. Она являла собой созвучный мажорный аккорд, без диссонансов, без фальшивых нот. Но как недолго звучал этот красивый аккорд! Едва ей минуло сорок лет, как она схватила где-то скарлатину, и через четыре дня ее не стало. Это было осенью 1896 года.[42] Я поехала на ее похороны. Это было мое третье и последнее посещение Обольянинова-Никольского. Потеря ее отозвалась глубокой, долго не заживавшей раной в моей душе. Вспоминается слово, сказанное батюшкой при ее погребении. Он говорил, что всякому рождающемуся в мир человеку поручено внести в жизнь свое «слово» и что вся жизнь человека и есть это слово. Лиза сказала свое слово: ее слово было «радость».

«Закатилось мое солнышко», – сказал огорченный до глубины души ее осиротевший отец. Она именно была солнышком, согревавшим и освещавшим всех вокруг себя.

17. Швейцария

В том же 1896 году летом мне удалось побывать в Швейцарии. Двоюродная сестра моего отца, Ольга Алексеевна Шафгаузен-Шенберг-Эк-Шауфус после смерти своего мужа[43] каждый год ездила за границу, чтобы там, вдали от домашних хлопот и многочисленных знакомых, предаваться, в сравнительном одиночестве, лицезрению красот природы и тем успокаивать свою грусть. Ездила она обыкновенно со своей племянницей, Марусей Левшиной. Почему-то в это лето Маруся не могла ее сопровождать, и тетя предложила моей матери взять с собой меня. (Она была уже старенькая, и ей была необходима молодая спутница). С восторгом приняла я это предложение. Это было мое первое посещение Европы. Все расходы были на ее счет.

Тетя никогда не ездила ночью. Мы ехали днем, на ночь останавливались в какой-либо гостинице и на следующий день продолжали свой путь. Таким образом, без всякого утомления, мы добрались до небольшого швейцарского городка Рагац, лежащего в горах, в очень красивой местности, с видом на Юнгфрау и на весь альпийский хребет. Расположен был Рагац около горячего горного источника. Источник этот протекал мимо искусственного, очень большого бассейна, в котором была проведена и холодная вода. Купаясь в этом бассейне с проточной водой, можно было подплывать и к его горячей части и к более прохладной, что я часто и проделывала. (Тетя брала там же лечебные теплые ванны).

Но главное мое удовольствие во время пребывания в Рагаце заключалось в моих утренних прогулках. Тетя отпускала меня на все утро с одним только условием – не опаздывать к обеду. Это условие я свято исполняла, понимая, что, раз тетя ездила туда для успокоения нервов, то тревожить ее нервы я не должна была – ни в коем случае. Меня, конечно, тянуло в горы, вверх. Не буду перечислять те вершины, на которые я взбиралась медленным шагом и с которых бегом спускалась вниз, чтобы не заставлять тетю ждать меня хотя бы одну минуту. Раз как-то поднялась я на открытое плоскогорье, красота и ширина картины, представшей предо мной, заставила меня пережить слова Лермонтова: «И счастье я могу постигнуть на земле, и в небесах я вижу Бога». (Из стихотворения «Когда волнуется желтеющая нива…»).

Другой раз я оказалась высоко над рекой, которая струилась около Рагаца. Она протекала в ущелье, между скалистыми берегами, нависшими над ней. В том месте, где я находилась, ее совсем не было видно. Надо было вплотную подойти к обрыву. Я подошла, но она все же была скрыта, тогда я схватилась рукой за растущее там молодое дерево и, вытянувшись, заглянула в пропасть. Я достигла своего, то есть увидела струю воды. Но овладевший мною страх был так велик, что я сначала медленно попятилась назад и только уже на довольно далеком расстоянии повернулась спиной к опасности и бросилась бежать.

Вообще я была не очень осторожна: ходила не по указанным дорожкам, а так, прямо, куда глаза глядят. Надо