Читать интересную книгу Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

что-то. Тьма не противоположна свету; тьма есть отсутствие света, и больше ничего.

Холод есть лишь меньшее количество тепла. Тепло – энергия. Холод – малое количество этой энергии. Есть ли в мире точка, где полное отсутствие тепла, мы не знаем; но мы знаем, что нет ничего противоположного той энергии, которую мы называем теплом, нет той энергии, которая была бы обратна энергии тепла. Смерть есть отсутствие жизни. Покой – отсутствие движения. Нет в мире физическом противоположностей.

Вот то новое понимание природы, которое я получила на курсах. Вопроса о добре и зле оно, конечно, не разрешило, но оно зародило мысль; не есть ли зло только отсутствие добра? Не есть ли дьявол только удаление от Бога? Дьявол не может быть действенной силой. Он – не Ариман, который, по индусским понятиям, борется с Ормуздом. Мы верим в Единого Бога Творца, Бога – как сосредоточие всей Любви, всей Истины, всей Силы, всей Славы! И падший ангел – ничто перед Ним!

Сделав это отступление в область философии, вернусь к описанию тех событий, которые встретились в моей жизни в течение тех лет.

Осенью 1894 года умер Государь Александр III. Чувство, испытанное мною при этом неожиданном известии, было страх за Россию. Было ли это предчувствие или просто следствие того уважения к его твердой иностранной политике, которая не допускала никакой мысли о возможности войны? Рассказывали такой факт: неуравновешенный задира, германский император Вильгельм II, хотел во что бы то ни стало вовлечь Александра III в войну. В один прекрасный день к Государю является с экстренным докладом взволнованный, бледный военный министр: «Император германский прислал обратно мундир такого-то русского полка, шефом которого он числился!»

Казалось, война неизбежна. Но недаром Александр III назывался миротворцем. «Мундир принять и в шкаф повесить, а дураку этому войны все-таки не объявлять», – спокойно ответил Государь.

После его кончины Россия лишилась ощущения, что она находится за широкой спиной этого своего хозяина, который знает что делает. (К сожалению, это ощущение было только иллюзией. Император Александр III оставил тяжелое наследство своему несчастному Сыну. Русско-Японская война сорвала эту лубочную декорацию, за которой никакой мощи не оказалось. Комментарий Н. Н. Сомова). Грусть легла на многие сердца. Легла также и какая-то невольная жалость к Николаю II. Он был еще не женат. Ему пришлось ускорить свою свадьбу. Не могла быть эта свадьба веселой, радостной. После свадьбы молодые в открытом экипаже проезжали по Петербургу, среди приветствовавшей их толпы. Я, как близорукая, хотя и была в толпе, не могла видеть выражения лиц монаршей четы. Один из стоявших рядом со мной простой человек заметил:

«А новая Государыня будто боится чего-то; вон как к нему прижимается». – «А чего ей бояться?» – спросила я его. «А как же: была какая-то англичанка, а теперь стала царица; понятно, боязно!» Объяснение было очень наивное. Но, значит, и ей было не весело.

Александра II я любила детскою любовью десятилетней девочки, как царя, Александра III я уважала, а Николая II я жалела.

Коснувшись уважения, которое внушал к себе скончавшийся Государь, не могу не упомянуть о факте, рассказанном нам, детям, моею матерью из времен детства Александра III.

Семьи деда Мейендорфа и Олсуфьева, еще тогда не породнившиеся, были близки к царю Александру II, и их дети часто были званы им ко двору, чтобы среди других званых детей разделить игры его сыновей. Будущему

Александру III было тогда лет девять. По столько же лет было и его друзьям, моему отцу Федору Мейендорфу и моему дяде Александру Олсуфьеву (его тогда звали Сушкой). Великий Князь Александр еще не был тогда наследником престола: был еще жив его старший брат, Георгий. Как-то раз Вел. Князь обратился к моему будущему отцу со словами: «Давай будем дружить с тобой». – «Хорошо», – ответил ему тот. – «Но только в таком случае ты должен обещать говорить мне все, что ты думаешь, и никому другому этого не говорить». – «Этого я не могу: я как раз это уже обещал Сушке Олсуфьеву», – возразил Федор Мейендорф.

Александр III не обиделся и не рассердился на такой прямой отказ. (Я, грешным делом, думаю, что Император Александр III этого отказа не забыл. Ставши Императором, он не проявил никакой монаршей милости к бывшему другу детства. Из всех дочерей Дедушки только Мамá была сделана фрейлиной, а Дедушка умер Генерал Лейтенантом, не получив никакого придворного звания. Комментарий Н. Н. Сомова). Его отношение к двум его товарищам ни в чем не изменилось. Он уважал чувства и права своих сверстников. Это же уважение к правам и чувствам своих окружающих Александр III сохранил до конца своих дней. И не это ли уважение ко всякому человеку рождало то личное уважение к нему всех приходивших в соприкосновение с ним его современников?

15. Граф Лев Николаевич Толстой

Дядя Адам Васильевич Олсуфьев[36] с женой, тетей Анночкой (Анной Михайловной, рожденной Обольяниновой) и дочерью Лизой жили зимой и летом в своем подмосковном имении Никольском (оно же Обольяниново)[37]. Большой помещичий дом, окруженный парком, с аллеями, столетними деревьями, с церковью, с вырытыми искусственными прудами; около церкви больница, школа, дом для священника, дом для учителей и для медицинского персонала. Во дворе обыкновенные службы: кухня, прачечная, конюшня, помещение для птицы и пр.

Старший сын дяди, Михаил, был в то время председателем уездной земской управы и жил в уездном городе Дмитрове; он очень ревностно относился к народному образованию и постоянно объезжал все школы своего уезда; он часто и подолгу жил с родителями. Второй сын, Дмитрий, в противоположность брату, любил городской образ жизни, общество, развлечения и жил то в Москве, то в Петербурге, а в Никольское приезжал в качестве гостя. Оба они были холостяками; им было в это время более тридцати лет; сестре их Лизе, тоже незамужней, было 36 лет. Это была зима 1893—1894 г. Как я уже говорила, мы осенью переехали из Одессы в Петербург. Дядя, брат моей матери, пригласил нас трех, старших барышень, Алину, меня и Анну, к себе в Никольское на рождественские каникулы. Я была уже на курсах; зимние каникулы на курсах, как и во всех высших учебных заведениях, длились целый месяц. Алина и Анна были ничем не связаны.

Вдруг получаем мы от дяди письмо: «Отложите ваше посещение; ко мне хочет приехать отдохнуть от жизни в Ясной Поляне Граф Лев Николаевич Толстой. Он всегда просит, чтобы в это время у нас не было гостей». Мы приуныли. Но через несколько дней получаем еще письмо; в нем дядя пишет: Лев Николаевич приехал и сказал, что вы, как мои родные племянницы, ему не помешаете: так что приезжайте». От себя дядя добавил: «Только не ведите себя как поклонницы и не приставайте со всякими вопросами».

Можно себе представить нашу радость: не только побывать у дяди, но и повидать самого знаменитого человека того времени! Сестра Алина простудилась (она вообще не была крепкого здоровья) и поехать не могла. Собрались мы с Анной вдвоем. Приехали вечером. В минуту нашего приезда Льва Николаевича не было дома: он ушел побродить один, как он часто любил делать. Как только он вернулся, нас сейчас потащили в переднюю и познакомили с ним. Высокий, весь запушенный снегом, в громадных валенках, с доброй, приветливой стариковской улыбкой – вот каким он остался в моей памяти и на всю жизнь.[38]

Много впечатлений вынесла я из этого моего трехнедельного пребывания под одной крышей с великим писателем. При этом видела я его в исключительной обстановке: одного, с дочерью Татьяной, среди дружественной семьи, где он не чувствовал на себе любопытных взоров толпы, где он мог быть совершенно самим собой. И он именно и был таковым. Вечером, например, он садился играть в винт с тетей, дядей, и не помню, кто был четвертым. Утром вставал довольно рано; все в доме ложились и вставали поздно;