Читать интересную книгу Воспоминания баронессы Марии Федоровны Мейендорф. Странники поневоле - Мария Федоровна Мейендорф

и искренен. Он не столько стремился создать что-то свое, новое, сколько хотел сам для себя решить многие вопросы; он до старости лет мучился ими. Эти вопросы вставали перед ним, и он ставил их перед окружающими. Я видела его, искавшего ответа на свои вопросы у моей двоюродной сестры Лизы, я слышала и за обеденным столом, как он внимательно прислушивался к своим оппонентам. Он спорил с ними, как с равными, и они спорили с ним, как с равным.

Сколь далек был его обаятельный образ от личности нашумевшего в то время петербургского салонного проповедника Неплюева! Я была как-то приглашена «на Неплюева». Неплюев[40] изрекал. Окружающие внимали. Они могли ставить вопросы: но обмолвиться своим личным мнением было бы, в полном смысле слова, неприлично, бестактно; это заставило бы хозяйку дома покраснеть за своего невоспитанного гостя. Я молчала и даже вопросов не ставила: мне не был интересен ответ этого человека, до краев переполненного своим самомнением. Молчала я, правда, и за столом у дяди; но там я молчала потому, что мне интересен был спор, были интересны и мысли Льва Николаевича и мысли дяди, тети Лизы, ее братьев или ее подруги по высшим курсам, Матильды Павловны Моллас[41]. При Льве Николаевиче все мыслили свободно. Он ни на кого не давил своими мнениями.

Долго потом в моей жизни я старалась разобраться в его мыслях. Они у него исходили из чувств. Хотя бы его призыв к непротивлению злу. Его чувство отвращалось от всякого насилия. Кому приятно присутствовать при наказании розгами? Кто без ужаса может представить себя свидетелем смертной казни? Я лично с детства радовалась, что я – девочка, а не мальчик, что я не пойду на войну, что я не буду судьей. Но как решить этот вопрос для мужчин? Я – против войны, против смертной казни, даже против какого бы то ни было наказания; но я понимала, что без наказания появится разнузданность. Без войны (оборонительной) – насилие, порабощение. Как же быть? Человечество останавливается в бессилии перед этими вопросами, и не только оно, но и Толстой не мог дать на него практического ответа.

Чтобы доказать неизбежность насилия, оппоненты Толстого приводят такой пример: перед вами разбойник, занесший нож над ребенком; у вас ружье и уменье метко стрелять. Что вы должны сделать? Единственный для меня ответ на это такой: сделай то, что, на твоем нравственном уровне, самое лучшее. Если ты робок, боишься взять на себя грех убийства и отойдешь от греха, то ты покажешь свой эгоизм: предпочел спасение своей души спасению жизни ребенка (есть такие люди). Если ты боишься нести последствия за убийство и отойдешь со словами: «Моя хата с краю, ничего не знаю», то ты недостоин имени человека. Если ты готов поставить свою жизнь на карту, имея в виду лишь жизнь ребенка, то убей разбойника. Но если ты святой отшельник, тебе страшна не смерть ребенка, а грех разбойника; и тогда скажи ему: «Остановись! не надо греха»! И слова эти могут быть действенны. Они действенны, когда они искренни.

А что они бывают действенны, я могу привести факт. Моя знакомая, замужняя женщина, была вечером на кладбище и оказалась во власти только что выпущенного из тюрьмы. (В Одессе тюрьма расположена рядом с кладбищем). Она лежала, брошенная им на землю. Она стала крестить его и говорить: «Не надо греха! не надо греха!» Он оставил ее и ушел. Она была глубоко верующим человеком. Она была то, что называется «не от мира сего». А он? Он был в эту минуту, когда напал на нее, во власти диавола. Тот крест, который она налагала на него, и слова, обращенные к его совести (она верила в его совесть), заставили его отказаться от своего злого умысла. Ну, а если бы кто-нибудь из нас, маловеров, оказался в таком же положении и стал бы крестить нападающего и слова эти говорить – ничего бы не помогло, потому что мы думали бы о своем спасении, а не о спасении его души. Чтобы действовать как святой, надо быть им, а не рядиться в него.

А вот другой случай, где вряд ли и Толстой осудил бы насилие. В начале революции озверевшая группа солдат избивала еврея. Это случилось на вокзале. Молодой офицер, сильный, рослый, богатырского сложения, кинулся один на десять человек, разбросал их в стороны и спас еврея. Кругом было много народа, и никто не посмел вмешаться. А он посмел. Он был не физически только, но и морально выше этих робких зрителей. Он был молод и верил в правоту своего дела. Он не задумываясь пустил в ход свою силу, свои кулаки. И хорошо сделал.

Нельзя выводить одно общее правило для всех людей. Каждый должен делать «свое лучшее», поступать по своему лучшему побуждению. Надо раньше быть святым, а потом поступать, как святой; а не наоборот: поступать, как святой, чтобы стать святым – плохой рецепт. Будем же и воевать, и судить, и наказывать, лишь бы война имела целью оградить слабого, а не напасть на него; лишь бы суд и наказание не исходили из чувства мести.

Лев Николаевич искренне желал облагородить человечество. Но его ошибка была в том, что он стал издавать наружные правила жизни. Можно питаться растительной пищей, самому убирать свою комнату (не эксплуатируя чужого труда), носить войлочную обувь вместо кожаной, для которой надо убить животное. Все это проделать легко, но это не поможет нам стать внутренне лучше, чем мы были. Толстой ставил вопросы ярко, как гений, а отвечал на них как человек. Не будем же укорять его в последнем, а преклонимся перед его умением ставить эти вопросы. Глубоко ответил на них апостол Павел в своем Послании к Филиппийцам (3,16): «До чего мы достигли, так и должны мыслить и по тому правилу жить».

На этом я закончу эту главу – знакомства моего с интереснейшим человеком 19-го столетия.

Недели через три я возвращалась в Петербург (сестра моя осталась еще в Никольском) и везла к редактору уже законченную повесть «Хозяин и работник». Ехала я ночным поездом и, конечно, спать не могла: слишком боялась за целость моего чемодана, вмещавшего столь драгоценную рукопись.

16. Лиза Олсуфьева

Хотя я закончила предыдущую главу моим отъездом из Никольского, но я мысленно еще раз вернусь туда, чтобы описать столь любимую мною (да и не только мною, а всеми знавшими ее) мою двоюродную сестру Лизу. Познакомилась я с нею, когда мне было лет пять-шесть, а ей семнадцатьвосемнадцать.

Это было время нашего первого временного приезда в Петербург к деду Мейендорфу (Егору Федоровичу (см. гл. 3)). Брат матери, дядя Адам, с семьей и с матерью своей, то есть нашей бабушкой, жил тогда там, и мать часто с большой радостью навещала их. Когда она приводила и нас, Лиза всячески забавляла нас, малышей. Поиграв с нами в жмурки или пятнашки, она затевала сидячую игру в бирюльки или блошки, чтобы перед отходом домой мы не были разгорячены. Раз как-то она из нас, детей, устроила живые картины: нарядила нас, усадила и позвала старших смотреть на нас. Эта игра мне не особенно понравилась. Главное, меня поразила нелогичность названия: картины назывались живыми, а нам велели сидеть и не двигаться, как мертвым.

Во время этого первого знакомства с Лизой я уже чувствовала ее нежность и ласку. Но ласка ее не заключалась в поцелуях, объятиях, прижиманиях. Нет. Она у нее выражалась взглядом и улыбкой. Этим ласковым взглядом и радостной улыбкой она награждала и взрослых и продолжала награждать ими людей и тогда, когда и сама стала взрослой. Вторично я видела ее в Крыму в 1885 году; мне было пятнадцать лет, ей уже двадцать семь. (Наше пребывание около Ялты я уже описала в одной из первых глав моих воспоминаний). Была она небольшого роста, вернее сказать, малого, плотная, коренастая, всегда бодрая, всегда веселая.

Фото