Читать интересную книгу Багряная летопись - Юрий Андреев

— А в ноябре сбежал из дому с маршевым солдатским эшелоном. О подвигах мечтал.

— Мечтал… А разве сейчас не мечтаешь? Не без этого ведь добровольцем вызвался. Правильно я полагаю своим умишком?

— Сейчас? — Гриша задумчиво усмехнулся. — Как не мечтать! Только сейчас по-другому, не по-детски. С полным сознанием…

— С полным? Доброе дело! Ну-ну, перебил я тебя. Как же ты на войне отличился?

— Пробыл на передовой четыре дня. Пришлось дважды и атаку отбивать. Неожиданно вызвали к ротному, от него в штаб полка повели, оттуда в дивизионный штаб. Похвалил меня полковник за меткий огонь и отругал за бегство из дому. Под конвоем водворили назад, к родителям. Правда, сообщили в гимназию о «храбрости и стойкости, проявленных в бою юным добровольцем».

— Ну и ну! Что же, выдрал тебя батька крепенько или просто отругал?

— Нет, он не такой был. Просто сказал мне, что я его с мамой сильно обидел своим неожиданным бегством. Сказал еще, что мал я для войны, а в России перед молодежью есть много других задач.

— Умен был мужик! А какие же задачи он хотел, чтобы ты решал?

— Подозвал он меня как-то к секретеру, такой шкаф это, одновременно и письменный стол, откинул доску, вынул два ящичка и говорит: видишь, позади них еще ящичек? В нем спрятаны документы и два браунинга. Меня могут арестовать за дружбу с большевиками (он адвокатом был). Тогда ты один будешь знать об этом ящичке. Ключ от него я спрячу в дробь, под перьями для ручек. Если на улице к тебе подойдет человек и скажет: «Папа велел передать игрушки», вручишь ему незаметно все из ящика… Ну, а в шестнадцатом году он неожиданно умер. А там вскоре и мать умерла — видно, очень она отца любила, не вынесла его смерти…

— Да, не сладко тебе пришлось, — вздохнул Еремеич.

— Вот тогда и познакомился я с Володькой: подрабатывал я по объявлениям репетиторством и стал готовить его экстерном за пять классов реального, Федор Иванович на этом настаивал. Очень участливо они ко мне отнеслись. Начал бывать у них чуть не ежедневно, с Володей подружился — не разлей вода. А там пригласили они меня и на вечерние заседания, тайные. Между прочим, с разрешения Федора Ивановича привел я туда как-то и Наташу. «Хороша Наташа, так пусть будет наша», — вот он как сказал.

— Это ты мне в пику? — улыбнулся Еремеич. — А я ведь не знал, что она у Федора на вечерях бывала! Тогда уж точно в Уфе от мамки убежит!

— Эх, хорошо бы! — вздохнул Григорий.

— Ну, ладно, пиши, пиши, авось дойдут твои письма. Спасибо, Гриша, за прямоту, за откровенность. Можно тебе доверить, ну и спросить с тебя многое можно. Передавай привет Наташе и от старого хрыча Еремеича! — Он полез на нары, а Григорий, подправив фитиль в фонаре, еще долго писал письмо.

В Самаре небольшую часть добровольцев высадили и отправили в 74-ю бригаду 25-й дивизии, а остальных, в том числе и вагон под началом Еремеича, отправили в Бузулук, в распоряжение непосредственно штаба 25-й дивизии.

— Ну, хлопцы, — вернулся Еремеич с совещания, — поехали мы не куда-нибудь, а к самому Чапаеву. Вот уж где придется и людей посмотреть, и себя показать!

После этого весь оставшийся путь молодежь вагона ликовала, — о подвигах Чапаева бойцы уже наслышались былей и небылиц от местных жителей и красноармейцев на стоянках.

И вот добровольцы стоят перед штабом дивизии: им объявили, что Чапаев хочет с ними говорить. Время тянется ужасно медленно, а Чапаева все нет и нет. Но наконец хлопнула дверь, по рядам раскатисто покатилась команда «Смирно!», с крыльца стала спускаться группа командиров. Чапаева Гриша узнал сразу, потому что он выглядел именно так, как его описывали им: в щегольской шинели, в папахе, лихо заломленной на затылок, с богатой саблей и маузером. Остро вглядываясь в лица, он стал приближаться к шеренгам. Рядом с ним шел спокойный, крепкого сложения молодой командир в кожаной куртке — комиссар Фурманов, как узнали они потом.

— Равнение на середину!

И вдруг в тишине все услыхали, как Чапаев, полуобернувшись, к Фурманову, бросил насмешливым тенором:

— Нагнали молокососов!

— Что ты, Василий Иванович, — ответил Фурманов. — Это же красные орлята из самого Питера. Они, как их отцы, ничего не боятся. Подучить, правда, нужно будет.

Чапаев неуловимо быстро улыбнулся в усы, шагнул вперед и вместо приветствия звонко прокричал:

— Красные орлята с самого Питера! Кто из вас коня не боится и в конной разведке готов служить — три шага вперед шагом… арш!

Замерли шеренги, словно окаменели, — любой команды ждали, только не такой.

— А ну-ка, сынки, раздайсь! — Вперед, звонко печатая шаг, вышел Еремеич — с проседью в длинных усах, морщинистый, сутуловатый.

— Орленок! — фыркнул Чапаев. Командиры рядом с ним широко заулыбались. Григорий с Володей переглянулись и, не раздумывая долго, стали рядом с Еремеичем. Синие глаза Чапая с усмешкой ощупали комичную пару: долговязого и коротыша. Вслед за ними вразнобой вышло еще около тридцати человек, подравнялись. Чапаев не торопясь обошел их, пристально рассматривая каждого, дошел до правофлангового — Еремеича, снова насмешливо фыркнул как бы про себя:

— Орленок!.. В армии раньше служил?

— Так точно.

— Пехота или артиллерия?

— Драгун. Конная разведка.

— Харрашо! А что скажешь про остальных?

— Ребята вострые, ловкие, грамотные: питерские.

— Красные орлята, одним словом?

— В самый раз.

— А что же вы, старый солдат, среди молодежи оказались? — вмешался Фурманов.

— Направлен Петроградской партийной организацией.

— Член партии?

— С девятьсот восьмого года.

— Как звать-величать?

— Иван Еремеевич Иванов.

— Иван Иванов, значит? Самая Расея, — подколол Чапаев.

— Так точно. Еремеич по-заводскому, — спокойно ответил тот.

— Я комиссар дивизии, — сказал Фурманов, — зайдите завтра ко мне. — И он отошел вместе с Чапаевым. Тот озабоченно покручивал усы:

— Ну, как, комиссар, подойдут? Ох, побыстрее бы их подучить, мне лихие разведчики вот как нужны! — Чапаев полоснул себя по горлу.

— Знаешь что, Василий Иванович, а ты прикажи к каждому из них на неделю или на полторы опытного кавалериста приставить. Индивидуальная подготовка всегда дает большой толк. Вот и получишь добрых разведчиков.

Чапаев задумался ненадолго, потом распорядился, обернувшись:

— Приказываю: зачислить этих в двадцать пятый кавдивизион и к каждому такому молодцу прикрепить по старому кавалеристу. Разве что к этому красному орленку, — он кивнул на Еремеича, — не требуется няньки. На неделю. Больше Колчак нам не даст. Выделить всем по доброму коню. Через неделю сам приеду у них экзамен принимать. Остальных зачислить в пехтуру к Кутякову. Исполнение приказа вечером доложить мне. Всё! — Повернувшись, Чапаев пошел в штаб, провожаемый сотнями горящих молодых глаз, за ним последовали остальные.

В тот же день вновь испеченным кавалеристам вручали перед строем коней. Григорию достался молодой и горячий, но хорошо объезженный вороной жеребец Ратмир. В старшие ему дали бородатого казака дядю Сеню — участника еще русско-японской воины. Владимиру выделили гнедую кобылу Липку, смирную, но легкую и быструю на ходу, а обучать его взялся Еремеич, — и потекли-побежали день за днем. С утра до ночи новоприбывшие овладевали кавалерийскими премудростями: снова и снова взлетали они в седло, сдерживая стон от боли в набитых, раскоряченных ногах; снова и снова учились владеть конем, преодолевать препятствия, рубить лозу и глиняные шары на столбах, учились стрелять на скаку вперед и назад, снова и снова соскакивали и снова взбирались на коня.

Особенно трудно давалась Григорию рубка с коня. Как-то во время трех заездов подряд, когда он не смог срубить ни одной из девяти установленных лоз, он спрыгнул и в отчаянии повалился грудью на холодную землю. К нему подъехал дядя Сеня, соскочил, привязал коня и присел около Григория:

— Что, паря, не легко рубить шашкой? Да только ты не кручинься, мне твоя ошибка как есть понятна, растолкую я ее тебе, не бойсь. А пока отдохни, и я перекурю. День-то длиннющий, еще нарубишься. Вот и Володька твой с Еремеичем к нам едут. Стало быть, отдохнем разом.

Еремеич и Володька спешились, присели на корточках рядом. В воздухе поплыли вонючие облака сизого, голубого, синего махорочного дыма. Глубоко затянувшись и ругнувшись от удовольствия, старый казак сказал:

— То-то и есть, что шашка — первое наше оружие. Любить ее надо и владеть, как своею собственной рукой. Даже в партейной песне поется, что добьемся мы освобождения своей собственной рукой, а не пулей или там штыком. А почему? А потому, что нет удара сильнее, как шашкой. В германскую я многих солдат видывал, раненных в голову: попала, к примеру, пуля в бровь, вышла за ухом, а человек жив остался и снова воюет. А уж если шашкой по голове достанешь, он более воевать не пойдет, тут и ляжет на веки вечные. Вот Василия Ивановича Чапаева взять, командира нашего: велика ли сила в нем? И всего ничего. А уж если шашкой даст — голова надвое, значит, владеет он шашкой досконально, как своею собственной рукой. А потому и воюет храбро и нам с ним хорошо. Ясно я высказался? В том и секрет, что надо чуять ее, как свою руку. Ну, тогда хватит курить, товарищи красные птицы, и поехали-ка мы на работку. Правильно я говорю, Еремеич?