или навязана извне. Энергия, информация – всё к нашим услугам. От нас требуется только использовать это в работе и в жизни. Время от времени, когда я возвращаюсь из путешествий, я думаю, что уезжать бессмысленно. Всё, что нам нужно, есть прямо здесь, в этой стране. Если ты чего-то хочешь, то можешь это получить.
Итак, они наконец высокопарно говорят о вопросах национализма?
Нет. Она сказала, что самое время всё отпустить. То есть справедливые сделки нужно совершать ближе к дому. Возможно, лучше начать с себя. Она больше не придерживалась странного мнения, что целеустремленные люди – это монстры, которые зарываются всё глубже в колею. Глядя на его жизнь, она поняла, что может быть и по-другому. И она помогла ему кое-что понять. Они оба переросли свои прежние страхи. Ее страх перед спокойной предопределенностью. Его страх растрачивать себя по мелочам. Требовалось время, но за годы они достаточно повзрослели, чтобы принять во внимание свои отличия друг от друга.
К 1974 году «Домашний орган» имел значительную для такого издания аудиторию. Около шести тысяч пятисот подписчиков. Вообще-то подобных изданий больше не было. Шарлотта не видела необходимости в редакционной политике. Если получалось интересно, этого было вполне достаточно. Иногда газета печатала материалы о злободневных вещах. Иногда – о вещах туманных и малопонятных.
Ей часто приходилось отправляться далеко, чтобы сделать следующий номер. Она уезжала в путешествия, проводила долгие месяцы вдали от Родриго. Потом она возвращалась со специальным выпуском о лаборатории солнечной энергии в Пиренеях или Фестивале света в Бодхгайя. Однажды она сказала Родриго, что хотела бы быть как свет: он может распространяться во всех направлениях; это что-то сильное, но нематериальное. В этом нет ничего высокопарного, сказала она. Были свои преимущества в том, чтобы быть невидимкой, как хамелеон. Это помогало ей размывать границы между жизнью и работой. Родриго понял, что невозможно определить, что было раньше: это было похоже на загадку про курицу и яйцо. «Домашний орган» стал ее способом сделать эту границу неразличимой. Она публиковала в газете решительно всё, и на протяжении всего времени их знакомства всё это получалось весьма интересным. Номера выходили четыре раза в год, и ему нравилось, что они – часть ее жизни, практически плоды от древа ее жизни. Но ей не особо нравились словесные плоды. Потому что самое лучшее – это погружение в работу. Уезжать и, пребывая в другом месте, углубляться в новый сюжет, почти становиться им. Или же присваивать его настолько, насколько возможно, находясь там. Ты понимаешь, что я имею в виду? Я действительно проживаю мои сюжеты, то, что меня интересует, и в конце концов я словно прожила много жизней, а не одну. Это не просто фантазия. И не просто результат, который по сути – сухой остаток, огрызок реальных событий. Это же газета, черт подери. Люди заворачивают в нее мусор. Они газетой разжигают костер. Газета становится дымом. Ее рвут на мелкие кусочки, которые становятся еще мельче на дне реки Гудзон и уплывают к морю.
В общем, ей нравилось думать, что ручейки ее трудов могут просочиться к водам Мирового океана. Родриго привык к ее теориям. Даже к тем, в которых было не слишком много смысла. Например, к той ерунде, которую она несла, когда приходила от месье Лепренса. То она говорила об астральных телах, то о потенциале событий. Последняя теория была о луне.
– Ничего не понятно. Объясни-ка еще раз.
– Вот, – сказала она. – Лучше прочитай. Так проще.
«Жизнь на земле питает луну. Всё живое на земле: люди, звери, растения – это пища для луны. Это гигантское существо, которое питается всем, что живет и произрастает на земле. Луна не может существовать без жизни на земле, а всё живое на земле не может существовать без луны».
– Да, теперь понятно. Но это полная чушь.
– Правда?
– Я тебя умоляю. Ты что, в это веришь?
– Верю? Я не знаю. Возможно, в этом не больше смысла, чем во всём остальном. Я не против быть чьей-то пищей.
– Зато я против.
– У тебя нет права голоса.
– Что это значит?
– Тут еще кое-что есть…
– Хорошо. Давай сюда. Дай мне насладиться по полной.
Он читает еще немного дальше: «Человек, подобно другим живым существам, не может, при нормальных условиях, освободиться от луны. Все его движения, а значит, и все его поступки контролирует луна. Если он убивает другого человека, это делает луна; если он приносит себя в жертву, это тоже делает луна. Все злодейства, все преступления, все акты самопожертвования, все героические подвиги, а также все обыкновенные поступки контролирует луна».
– Ну хорошо. Вот что я думаю. Даже если отвлечься от того, что я невысокого мнения о месье Лепренсе, я думаю, что это полное фуфло. Получается, что можно не брать на себя ответственность. Эта теория оправдывает убийство. Это самая ничтожная из всех его теорий.
Ей не нравилось слово «теория». Месье Лепренс говорил, что теории ставят человека в центр бытия; всё существует для человека: и солнце, и звезды, и луна, и земля. Теории гласят, что люди при желании могут изменить свою жизнь, организовать ее по рациональным принципам.
Всё время появляются новые теории, которые рождают обратные теории. Один человек выдвигает теорию. Другой немедленно выдвигает противоположную. И оба думают, что все им поверят. Он не верил в теории.
Во что же тогда?
Ей пора было идти.
Родриго хотел, чтобы она осталась и поговорила с ним. Какого хуя он должен думать о луне, когда произошедшее на Канал-стрит обернулось для него катастрофой? Он хотел рассказать ей, что звукозаписывающая компания аннулировала его контракт. В ближайшие полгода у него не будет концертов. Он оказался на мели, он был немного раздосадован, ему хотелось выговориться. Возможно, она не хотела слушать о его проблемах. В последнее время она казалась такой занятой и отрешенной. Он не мог завладеть ее вниманием. Она теряла терпение и уходила. Они слишком много говорили, всё это устарело. Мне нужен новый, свежий взгляд. Я хочу быть с тем, кто ничего не знает. Она никогда не была со мной прежде. Я ощущаю эту тревожную дрожь, когда мы только раздеваемся. Я занимаюсь с ней любовью, и этот полностью известный, привычный акт наполняется страстью и новизной. Я делаю это впервые. Всё – новое. Я готовлю завтрак, старый добрый завтрак, но на вкус это – просто фантастика. Она считает, что это великолепно, она наблюдает за мной. Все мои привычные утренние действия строятся на одной точке опоры – на ее присутствии. Я никогда еще не готовил омлет или яичницу, никогда не сидел за столом и не говорил этих вещей. Ее глаза горят, она вся обратилась в слух. Я могу всё это рассказать ей. Когда она рядом,