Читать интересную книгу Одиночество вещей - Юрий Козлов

— Сволочи! — сказал отец. — Они забыли, кто в этой стране хозяева, сволочи!

Леон с интересом посмотрел на отца. Насекомий глаз дрянно подшутил: волевое отцовское лицо вдруг сделалось нематериальным, как призрачные профили на вишнёвом ковре. «Они хозяева? — удивился Леон. — Опять?»

И всё равно, любо было смотреть на подтянувшегося, посуровевшего, обретшего под ногами почву отца. Двухдневная его щетина, наводившая прежде на мысль о некоей деградации, сейчас выглядела победительно и мужественно, как на лице солдата, который сидел в окопе, стрелял кнеприятеля, и, следовательно, не было у него времени побриться чёрным совковым лезвием «Нева».

Только вот источник, откуда отец черпал живую силу, был мёртв и охраняли его привидения.

Леон подумал, что слишком уж дробно-подробными сделались его мысли. И бессмысленными, как рассыпающаяся по стеклу дробь. Заключённая в патрон дробь стреляет, хоть и не всегда. Рассыпающаяся по стеклу — никогда. Леон рассыпал свою дробь. Отец свою собрал в патрон. А побеждает всегда тот, у кого дробь в патроне.

— Всё, что сейчас происходит в стране, — мерзость! — с невыразимым отвращением произнёс отец. — Подлейшая, вреднейшая чушь! И исправлять надо, как умеем! И лучше всего, как умеем лучше всего! Только так. Иначе… — недоговорил, настолько непереносимым было «иначе», злобно, как в прицел, сощурился, стиснул зубы.

А между тем уже бежал вдоль дороги в зелени травы и деревьев, в безлюдье и запустении деревянный город Нелидово.

И встали на пустынной, залитой солнцем центральной площади, в середине которой, как и положено, помещался приземистый остроплечий идол в блатном кепарике на несоразмерном подставце-кубе. Как будто готовили под размером побольше, но в последний момент урезали смету. Потому-то, знать, и казался идолок обиженным и злоумышляющим. Эдаким вздёрнувшим плечики хулиганом пёр на народ, поигрывая в кармане ножичишкой.

За спиной хулигана виднелся трёхэтажный, под красным знаменем каменный (бетонный) райком или горком. Впереди — низкий ряд кривых деревянных домов-магазинов, в которых угадывалась вонючая пустота. По правую руку (одесную) — каменный (кирпичный), вымоченный дождями, иссечённый вьюгами, недоразрушенный храм-скелет с переплетённой, завязанной в узлы арматурой вместо куполов. В узлах густо расположились грачи и вороны — последние, по всей видимости, православные существа на Руси.

Нелидово не производило впечатление места, где можно приятно провести время: отдохнуть, пообедать, погулять, осмотреть достопримечательности, купить в дорогу продуктов (вообще что-нибудь купить), в особенности же починить машину. Хотя какие-то машины нет-нет да и проскакивали по площади.

— Хватит стоять! — Машина взревела. Они подлетели к райкому-горкому, как коммандос на джипе. — Со мной или посидишь? — Отец выхватил из бумажника красно-золотое, иконное, с гербом удостоверение Академии общественных наук при ЦК КПСС.

— Посижу, — Леон понял, что ему не угнаться за помолодевшим отцом.

Отец рванул по ступенькам, как спортсмен.

Леон выбрался из машины. Воздух в Нелидове был прозрачен и чист. Очевидно, на заводы, которых здесь не могло не быть, уже не завозили сырьё. Или повыходило из строя оборудование одна тысяча девятьсот четырнадцатого года. Грачи и вороны разлетались с купольной арматуры. Служба закончилась.

Леон обратил внимание, что лестница, возносящая здание райкома-горкома над площадью, устроена своеобразно. Первая и последняя ступени чрезвычайно широки.

Леон вспомнил, что подобные ступени, кажется, называются стилобатами. И ещё вдруг ни к селу ни к городу вспомнил про свободу, у стилобата которой кто-то когда-то в чём-то клялся. Леон, как ни старался, не мог доподлинно вспомнить, кто это был, когда жил и зачем клялся, зато с уверенностью вспомнил, что клятвы своей тот, неведомый, не сдержал.

Свобода, подумал Леон, похожа на неискушённую провинциальную девушку, которой лихие молодцы обещают то любовь до гроба, то законный брак. А в итоге запирают в публичный дом. И ещё подумал, что у райкомовско-горкомовского стилобата звучали не менее страстные клятвы в верности партии. Но если свободу ещё можно было вообразить в образе обманом загнанной в публичный дом честной девушки, партию — только в образе пожилой, густо намазанной, выходящей в тираж проститутки, знававшей лучшие времена, но более не могущей содержать многочисленных молодых сутенёров. Конечно, и та и та вызывали жалость. Но если первую следовало жалеть, как Сонечку Мармеладову, вторую, как… старуху-процентщицу?

Леон, впрочем, не успел додумать до конца эту мысль, пустить её прыгать дробью по стеклу.

Сопровождаемый кем-то безликим, серокостюмным, на верхнем стилобате появился отец. Серокостюмный вычертил в прозрачном нелидовском воздухе многоугольной сложнейшего маршрута. Обилие ломаных пересекающихся линий наводило на мысль о пятиконечной звезде Соломона или шестиконечной звезде Давида, а то и древнеиндийской, опороченной Гитлером, свастике. Даже не верилось, что в Нелидове возможна такая путаная езда.

— Симпатичные ребята, — отец сел за руль, твёрдой рукой запустил двигатель.

Мотор заработал, как часы. Словно машина была металлическим на колёсах членом партии, осознавшим прежние заблуждения, окончательно определившимся среди геометрических фигур.

— Только немного растерялись, — добавил отец. — Выпустили из рук вожжи. Хотя им здесь, в глубинке, все карты в руки. В Москве партии нет, а здесь… Даже не верится. Ничего, — засмеялся весело и энергично, — сумерки — не ночь. А ночь для партии — время наслаждений.

— Куда мы едем? — спросил Леон.

— Что? — Лицо у отца было одухотворённым, как у поэта в момент сочинения стихотворения. Сопричастность чему-то значительному, одному лишь ему известному читалась на лице отца. Точно таким же, конструктивно-задумчивым, погруженным во что-то своё, бесконечно родное и одновременно в государственно-общественное (не менее своё и родное), помнится, однажды вернулся отец после встречи с секретарём ЦК КПСС. Вскоре они переехали из двухкомнатной квартиры в трёхкомнатную. У отца вышла толстая книжка в «Политиздате». Его повысили по службе. Вероятно, и в государстве с обществом дела пошли на лад. — Куда едем? А на станцию техобслуживания, — спохватился отец. — Потом в гостиницу.

— В гостиницу? — не поверил Леон.

— Не ночевать же в машине, — ответил отец. — В восемь у меня выступление перед здешним партхозактивом. Первый секретарь пристал с ножом к горлу: выступи да выступи. Неудобно отказываться. Тем более он звонил на станцию. Тут всё как в старые добрые времена. Ну а утром — вперёд!

Некоторое время ехали молча. Машина подскакивала на ухабах. Деревянное чёрное Нелидово выглядело странно притихшим, обезлюдевшим — ни трезвых, ни пьяных! — в ранний летний вечер. Сюда доставали белые ночи. А потому дома, колодцы, неторгующие киоски, задумчиво пережёвывающие траву вдоль обочин коровы, белые и пёстрые куры и петухи, чистые небеса, дальние горизонты — всё как бы очутилось в прозрачном светящемся мешке. С ветром обнаруживалось мерное колыхание мешка, как будто Господь Бог (кто же ещё?) шагал с мешком за спиной неизвестно куда.

Леон почувствовал, как отдаляется от обретшего себя отца, как твердеет между ними воздух, превращаясь не в слово — нет, в свободонепроницаемую стену. Потерявший себя, попивающий, парадоксально философствующий, небритый, не могущий починить машину отец был ему неизмеримо ближе, нежели нынешний, вернувшийся в свободонепроницаемость, как в пуленепробиваемый жилет.

Вероятно, тут имел место ущерб в мировосприятии. Только кто из них был более ущербен? Ситуация запутывалась тем, что мировоззренческий ущерб (Леон был в этом абсолютно уверен) имел такое же право на существование, как и так называемая норма. Поскольку один лишь Господь Бог, несущий в светящемся мешке за спиной Нелидово, доподлинно знал, что ущерб, а что норма. Но молчал, поощряя соревнование, в котором в победителях неизменно оказывалось нечто неизмеримо более худшее, нежели норма или ущерб.

Голодное нищее Нелидово, издевательски раскинувшееся среди плодородной земли, лесов, озёр, одним словом, среди Божьего мира, где всё изначально было предусмотрено для сытой счастливой жизни, казалось в высшей степени свободопроницаемым. Леон приравнивал тезис «Бог — есть свобода» к очередному (какому по счёту?) доказательству бытия Божия. То был как бы невидимый локомотив, к которому манило прицепить раздолбанный, сгнивший на запасных путях, ржавый состав, чтобы он умчал его небесной магистралью к благости.

Но что-то не сцеплялось.

Локомотив оставался немощным на свободопроницаемых нелидовских просторах. Господь Бог повагонно свалил Нелидово в светящийся мешок да и вскинул на плечо. Только вот ходил он, похоже, по кругу, как ходят растерявшиеся, заблудившиеся или водимые бесами. «Значит, не свобода, — подумал Леон, — другой уголёк потребен этому локомотивчику».