Читать интересную книгу Одиночество вещей - Юрий Козлов

Это другая мысль, успел подумать Леон, как по ковру пробежало, угасая, продолжение: «Если хочешь, чтоб мир был твой, присоединяйся!» Тут же профилей на ковре стало пять. Последний — старческий Леонов.

В правом глазу дёрнулось, он стал вновь видеть по-человечьи. Но Леон не обрадовался возвращению. Его не оставляло чувство, что с человечьего мира уже снята посмертная гипсовая маска.

Выехали из Москвы ранним утром, которое провели в очереди за бензином. Так что уже и не ранним, а просто утром.

Первый раз машина заглохла на Ленинградском проспекте. Затем периодически глохла в самые неподходящие моменты (во время обгона), в самых неподходящих (на перекрёстках, когда давали зелёный свет) местах. Лишь высочайшим классом других водителей, а скорее всего случайностью можно объяснить тот факт, что в них никто не врезался.

Дёргающаяся, пунктирная, с руганью езда продолжалась до автострады Москва — Рига, которую немецкая строительная фирма «Вритген» довела пока только до Волоколамска.

На автостраде заглушка чудесным образом прекратилась. Сто с лишним километров пролетели с ветерком. Отец приободрился, стал мечтать, как они сегодня с дядей Петей тяпнут за ужином водочки под копчёного угорька. Дядя Петя отписал, что в озере, на берегу которого стоит его дом, тьма угрей и судаков. Леон пожалел отца, мечты которого в последнее время свелись к водке и еде, еде и водке. Стоило миновать Волоколамск, на узком в выбоинах, как будто его расстреливали с самолётов, шоссе беспечальная езда закончилась.

Они как раз затесались в колонну автобусов, везущих детей в пионерский лагерь. Пару раз отцу удавалось запускать заглохший двигатель на ходу, так что только падала скорость и автобусы сзади возмущённо сигналили. В третий раз пришлось мёртво встать посреди шоссе, скатиться на обочину не удалось, так как именно в этом месте шоссе было ограждено высоким бордюром.

Неловко так получилось.

Вставшие автобусы гудели, как библейские иерихонские трубы. Потом стали объезжать, и каждый проплывающий водитель лаял сверху из кабины. Первым отец вяло отвечал, затем угрюмо смолк, подняв стекло, как воротник на пальто. Водитель последнего автобуса даже ничего и не пролаял, просто брезгливо посмотрел на набычившегося за рулём отца, как на живую кучу навоза.

— Так дальше ехать нельзя! — воскликнул отец, долбанул кулаком по рулю.

Тишину пустого шоссе нарушил жалобный, как крик подстреленной цапли, звук сигнала. Ужин с водочкой и копчёным угорьком становился проблематичным. Не в смысле водки, которая была с собой, а в смысле копчёного угорька, до которого надо было доехать. Леон удивился, что отец так поздно уяснил, что так дальше ехать нельзя.

— Но тогда как? — прорычал отец.

— С исправным двигателем, — сказал Леон.

— С исправным двигателем не получается, — спокойно ответил отец. — Никак не получается. Хоть умри.

Леон чуть было не поинтересовался: а, собственно, почему? Но удержался, так как вступать в разговор на эту тему значило торить дорогу в безумие, повторять зады только что прослушанных по радио новостей экономики. В магазинах пусто, а на складах и в неразгруженных (почему?) вагонах гниют продукты. Своё зерно под снег, чужое за золото. Нет бутылок, а их, оказывается, миллионами крушат на пустырях бульдозерами. Экономическая (и прочая) жизнь в стране была иррациональна. Все тропинки, дороги, сработанные немцами автострады вели не в Рим, но в безумие. Сбиться с пути было попросту невозможно.

Отец сам был сеятелем иррационального — преподавал научный коммунизм. Но почему-то раздражался, когда иррациональное прорастало из теории в практику повседневного существования. Отец предпочитал, чтобы урожай собирали другие.

Кое-как на второй передаче (почему-то в этом режиме двигатель меньше глохнул) добрались до ближайшей бензоколонки.

— Это невозможно! — Отец ткнул пальцем в красную мигающую точку на приборе, свидетельствующую, что бензин на исходе. — Мы в Москве залили полный бак, а проехали меньше двухсот километров. Как же так?

Судорожно дёрнувшись, машина (на второй передаче) стала напротив кирпичной будки, из окна-бойницы которой, как некормленая рыба из аквариума, смотрела хозяйка бензоколонки.

Отец выскочил из машины, хлопнув дверью.

Леон тоже решил размяться. Вышел и чуть не упал, так стремительно бросилась под ноги мозаично расчленённая насекомья земля. Но взгляд выправился, вынырнул, как самолёт из штопора. Леон устоял, схватившись за дверцу.

Отец тем временем приблизился к окошку. Там имелась небольшая витринка с запчастями.

— Не всё безнадёжно в стране, — удовлетворённо произнёс отец, — рынок работает. Запчастей как в Америке. Всё куплю! Дядя Петя перебьётся, вернусь, пошлю деньги по почте. Всего двести километров от Москвы, чудеса!

— Ты там внизу читай! Купит он! Ишь ты, купщик! — хрюкнула хозяйка.

— Ничего, — улыбнулся провинциальной её наивности отец, — переплата меня не пугает.

— Там всё расписано, — улыбнулась столичной его наивности хозяйка. — Читай, мужичок!

— Только для сдатчиков сельхозпродукции, пайщиков потребкооперации, — прочитал отец. — Аккумулятор (СФРЮ) — сто килограммов шерсти-сырца. Свечи зажигания (ФРГ) — двадцать килограммов… чего?.. бычьих семенников. Генератор (НРБ) — шкуры коровьи, принимаем собачьи, сырые, пять, собачьи пятнадцать штук. Тромблёр (Италия) — тыквы, одна тонна. Сволочи! — крикнул отец.

— Да будь просто за деньги, — довольно хмыкнула хозяйка, — тут бы очередь от самого Ржева стояла. Ну, насмешил, мужичок!

Леон почувствовал, что в её власти продать отцу и генератор и аккумулятор, только вот отец не нашёл подхода к прихотливому, избалованному сердцу хозяйки. Потому ничего она ему не продаёт. Ещё Леон обратил внимание, что хозяйка — не старая ещё женщина. Но близость к дефициту, за который люди готовы на всё, убила в ней сострадание к (этому самому, готовому на всё) ближнему. Если нет сострадания к ближнему, человеческое (не важно, мужское, женское) лицо превращается в говорящую задницу.

— Ну хоть бензина, красавица, налей, — зловеще и спокойно произнёс отец.

Леону не понравилось, как он сказал. Так, наверное, разговаривал перешедший Рубикон Юлий Цезарь. Лютер, очнувшийся на горе после удара молнии.

— Двадцать литров налью, — с сожалением ответила хозяйка. — Больше не положено, у меня полторы тонны на сутки. — Но встретившись глазами с отцом, быстро передумала. — Могу, конечно, и сорок.

Леон испугался: неужели отец сейчас чиркнет спичкой и сожжёт, как в американском фильме, бензоколонку?

— И канистру? — Слова отца звучали, как приказ.

— И канистру, — как эхо, отозвалась хозяйка.

Леон перевёл дух. Он не подозревал в отце способностей в духе Кати Хабло. Сейчас отец вполне мог приобрести за наличные и генератор, и аккумулятор, и тромблёр. Но открывшаяся в водах Рубикона, ослепительном свете Лютеровой молнии истина была столь значительна, что не предполагала размена на мелкие личные выгоды. Подразумевался иной — куда более крупный — выигрыш. Хотя, если вдуматься, мог ли быть для советского автолюбителя выигрыш крупнее, чем аккумулятор, генератор и прочее? Стало быть, отец собирался выигрывать не как автолюбитель. Леону только оставалось надеяться, что он знает, что делает.

— Какой тут ближайший город? — строго спросил отец.

— Нелидово, — испуганно выдохнула хозяйка.

— Сколько километров?

— Пятнадцать. Через два километра поворот направо, там указатель.

— В Нелидово есть станция техобслуживания?

— Улица Ленина, шесть.

Расплатившись, отец залил бак и канистру, сел за руль, тяжёлой рукой повернул ключ зажигания. Машина немедленно завелась и не смела глохнуть, пока выезжали с бензоколонки, ехали по шоссе до поворота на неведомое Нелидово, и после поворота держалась молодцом.

Как будто внезапно обретённая отцом власть над действительностью распространялась на неодушевлённые предметы, к каким относилась машина.

Как будто в закручивающемся над страной смерче хаоса отец прозрел некий стержень, взявшись за который можно было, подобно Богу, усмирить смерч. Углядел звено, ухватив которое можно было вытащить из ревущего, взбесившегося дерьма всю цепь.

Отец, уверенно ведущий ревущую на второй передаче, как это самое дерьмо, машину, объяснил, что это за стержень, что за цепь.

— Сволочи! — сказал отец. — Они забыли, кто в этой стране хозяева, сволочи!

Леон с интересом посмотрел на отца. Насекомий глаз дрянно подшутил: волевое отцовское лицо вдруг сделалось нематериальным, как призрачные профили на вишнёвом ковре. «Они хозяева? — удивился Леон. — Опять?»

И всё равно, любо было смотреть на подтянувшегося, посуровевшего, обретшего под ногами почву отца. Двухдневная его щетина, наводившая прежде на мысль о некоей деградации, сейчас выглядела победительно и мужественно, как на лице солдата, который сидел в окопе, стрелял кнеприятеля, и, следовательно, не было у него времени побриться чёрным совковым лезвием «Нева».