— Писалось мне плохо, — спустя время рассказывал Квидо. — Царил невообразимый хаос! А я люблю гармонию и симметрию!
3) В пятницу вечером. Кухня. Мать Квидо с большим трудом расставляет тарелки на кухонном столе, и без того заваленном грязной посудой, остатками еды, старыми газетами и журналами, футбольными наколенниками, жестяными банками с «люксолем», обрезками дерева и сосновой коры. Она выключает плиту, на которой варятся сосиски. Выходит из кухни и останавливается в прихожей. Долгая пауза.
Мать (громко, устало). Ужинать!
Никто не отзывается.
Мать (громче). Ужинать!!
Никто не отзывается.
Квидо (из комнаты). Уже иду!
Отец (из мастерской). Уже иду!
Бабушка (из комнаты, приглушенно сквозь мокрый платок). Горит, что ли?
Все постепенно собираются.
Отец (бабушке). Вы не видели моей маленькой стамески?
Бабушка (открывает лицо из-под платка). Я?! (Закрывает лицо платком.)
Отец. Такой полукруглой…
Бабушка (открывает лицо из-под платка). А что мне с ней делать? (Закрывает лицо платком.)
Квидо. Скорее, может, полукруглой булки?
Мать (Квидо). Где опять Пако?
Квидо. У меня в комнате его не было.
Мать (отцу). Где Пако?
Отец. У меня в мастерской его не было.
Мать (возмущенно). Так… А вообще-то ты помнишь, когда видел его в последний раз?
Бабушка (открывает лицо из-под платка). Пожалуй, очень давно! (Снимает платок с лица.)
Отец (раздраженно — бабушке). У меня нет времени смотреть за сыном, когда из-за вас я должен поминутно смотреть на счетчик!
Мать (вздыхая). Перестаньте. Кому сколько?
Квидо (пролистывая газету). Мне четыре.
Отец. Мне только одну. Сегодня что-то не хочется. На работе я перекусил.
Мать (насмешливо). Уж не бросают ли тебе люди карамельки?
Отец (растроганно). Начальник дал мне целую «чабайку».
Бабушка. Ты очистила их? Они что, баночные?
Мать. Да, баночные, но кожуры на них не было. (Нетерпеливо.) Сколько тебе?
Бабушка (подозрительно). В самом деле? Поверьте мне: целлофан для желудка — верная смерть.
Мать (с трудом сдерживая себя). Без сомнения.
Бабушка (заглядывая в кастрюлю). Они выглядят неочищенными.
Мать (кричит). Они выглядят неочищенными, потому как они не очищены, они не очищаются!
Бабушка. Пожалуйста, не кричи на меня! Я все еще твоя мать.
Мать. Извини. Я было подумала, что ты районный санитарный врач.
Квидо (показывает отцу газету с фотографиями Владимира Ремека на трапе космического корабля). Вот что я называю служебной командировкой! Наверное, он счастливый человек!
Мать. Не подливай масла в огонь! Ешьте. Приятного аппетита!
Квидо. Приятного аппетита.
Отец. И тебе того же. Хлеб этот…
Мать. Пятидневный. Никто не сходил за свежим.
Квидо. Я решительно не могу. Пока не напишу рассказ… А в «сам-бери» я вообще войти не могу. Рискую получить нервное расстройство.
Мать (решительно). Завтра утром пойдешь туда за покупками даже в том случае, если для этого тебе придется принять диазепам!
Квидо. Почему я?! Пусть отец — ему делать нечего…
Мать (бросив иронический взгляд на отца). Ты что, в своем уме? Отец кончает инкрустированную шахматную доску! Разве я могу отвлекать его такими вещами?
Квидо (презрительно). Ха! На двери шкафа! О господи! Покажи мне шахматиста, который захочет играть, повалив сперва для этого шкаф с одеждой!
Мать (с явным удовольствием). Ты судишь об этом слишком прагматично! Прежде всего это красивая вещь! Нечто вроде самописки с часами.
Отец хочет что-то сказать, но ему мешает приход Пако. На нем жилет из телячьей кожи, на шее — кожаный шнурок с кабаньим клыком, в руке — стамеска. Он весь в грязи.
Квидо. Я могу понять, что иные не любят мыться, но не понимаю, почему из-за этого нужно становиться бродягой.
Мать. Где ты был?
Пако. Доделывал тотем…
Отец (замечая стамеску). Моей стамеской! Я убью тебя!
Мать. Почему ты никому не сказал, куда ты идешь? Почему ты хотя бы не оставил записку?
Пако. Я оставил записку!
Мать (подозрительно). Оставил? Где?
Пако (в беспорядке на кухонном столе находит кусок сосновой коры). Вот!
Мать рассматривает черточки на коре). Что это?
Пако. Пиктографическое письмо.
Короткая пауза.
Мать (покорно). Хорошо, Пако. Но в будущем пиши нам нормально. Как пишешь в школе. Мы, бледнолицые, пользуемся латиницей. Сколько тебе сосисок?
Пако. Я уже ел. Медвежья Шкура зажарил мне ворона.
Мать хочет что-то сказать, но ее прерывает телефонный звонок. Отец Квидо замирает. К телефону бежит Квидо. Мать не спускает с него глаз.
Квидо. Да? Привет! (Кричит в кухню.) Дедушка! Опять в больнице? (Тише.) Что с тобой было? Да-а… А виды на будущее? Преувеличиваешь! В Бенешове!.. И не спрашивай, в толк не возьму, как Ванчура[45] мог терпеть этих филистеров… Нет, в школе в целом нормально — что касается директора и этих картин в актовом зале. Я же тебе рассказывал?
Отец (с беспокойством). Не забывайся — ты говоришь по телефону!
Квидо. Пако? Отлично… Поужинал вороном… Нет, это шутка!. Никаких овощей, у нас были знаменитые сосиски, серьезно! В самом деле, вне всякой связи… честное слово!
Мать. Дай мне его! Ну пожалуйста!
Квидо. Отец? Нет, пока не спекся. Правда, говорит, что все его предали. Съели его цыплят и эмигрировали!
Отец. Ты обалдел?! Повторяю — ты говоришь по телефону!
Мать. Дай мне его!
Квидо. Нет, ни за что… (Улыбается.) Он жутко завидует Ремеку… Кто это? Ты не знаешь? Не читаешь газет? Ага… Ну-ну… А что ты читаешь? О жизни кого?.. Главное, что о жизни, да?.. А что Зита? Хм… Еще что? Мать заставляет меня в четвертой четверти сдавать на права, представляешь? Нормальные матери своим сыновьям такого не советуют… Думаю, она одержима скоростью, или как?
Мать. Не болтай вздор! Дай мне его!
Квидо. Отец? Нет, он опять не ездит… Нет… Не хочет, дескать, чтобы ему пришили неумышленное убийство. Именно этого, дескать, и ждут не дождутся гэбисты…
Отец (кричит). Возьми у него трубку… или я вырву розетку из стены!
Квидо. Нет, это был отец… Дам тебе маму… Ну привет, до воскресенья! Чао!
VIII
В Сазаве у матери Квидо не раз возникали недоразумения с почтой. Помимо нескольких отлепленных иностранных марок, с чем она легко смирилась, нередко пропадали письма, исчезли две книги, заказанные ею в Клубе читателей; зато бандероли, адресованные ей на работу, почему-то оставляли для нее на почте, и она вынуждена была тащиться за ними лично. Однако на все эти безобразия она смотрела сквозь пальцы.
Но в то памятное утро, когда она стояла в больничном коридоре с абсолютно ненужными семейными фотографиями, персиковым компотом и новой книгой по истории Праги, а телеграмма о смерти ее отца, отосланная из больницы, как выяснилось, еще в субботу в 11.35, провалялась где-то на почте, терпение ее иссякло: она поклялась себе на сей раз дела так не оставить.
Однако после двух бессонных ночей она почувствовала, что у нее нет сил идти на почту добиваться правды, и попросила мужа сделать это за нее. Отец Квидо, взявший на себя все хлопоты по организации похорон, деликатно отказался выполнить ее просьбу, утверждая, что брать на себя еще одну заботу и портить себе и без того расшатанные нервы лишено сейчас всякого смысла.
— Оставим все как есть, — взмолился он.
Квидо уловил, что за колебаниями отца скрывается нечто другое, а именно известная боязнь даже самых незначительных конфликтов, которая с момента истории с Когоутом приобрела у него поистине болезненные формы.