Читать интересную книгу 33 способа превращения воды в лекарство - Рушель Блаво

Ваша Алексия.

Продолжение рассказа Белоусова

– Конечно, – сказал Белоусов, когда я закончил чтение, – сразу же по получении этого сообщения я ринулся к месту вашего с Петровичем ночлега, благо находился совсем рядом. Вам ничего не угрожало, я был в этом уверен. О, как я ошибался! Но тогда, после послания от Алексии, я положил на место малахитовую шкатулку и решил, что прежде всего этой ночью я должен найти Мессинга. И почему я не сделал этого раньше? Я устремился вниз по тропе в сторону монастыря, старался идти быстро, но при этом экономил силы, понимая, что возможна схватка с врагом. Не прошло и часа, как в свете луны моему взору явилась сцена, которую я, Рушель, не забуду до конца своих дней; сцена, напомнившая мне трагедию Эсхила «Прометей прикованный». Помните, там всю пьесу Прометей должен простоять прикованным к скале где-то на Кавказе, а коршун, посланный Зевсом, прилетает к нему, чтобы ежедневно склевывать Прометееву печень. Конечно, за ночь печень титана вырастала вновь. Но как же больно было ему! В ту ночь в роли Прометея прикованного я увидел Мессинга, роль же коршуна исполнял Ахвана. Так в жизни, мой дорогой Рушель, роли часто меняются. Днем еще брахман был связан, а Мишель его охранял, ночью же связанным оказался Мессинг, а проводник наш пытал его, подобно Зевесову пернатому хищнику. Я сразу понял, что Ахвана пытается выколотить из нашего друга какие-то важные сведения, но Мессинг не собирается сдаваться, хотя положение его было незавидным. Вместо ответов на вопросы – оказывается, наш проводник неплохо владеет английски, – Мишель читал одно из своих любимых стихотворений Василия Дмитриевича Лебелянского.

– Какое? – не мог не спросить я у Белоусова, потому что и сам за годы общения с Мессингом полюбил стихи этого гениального русского поэта, к сожалению, сейчас почти забытого.

И тогда Белоусов прочел мне так, как на всем белом свете умел читать только он:

Корни деревьев напомнили мне о черствеющих бусинках

Некогда теплого хлеба. Дыханием нелепым изрядно полны

Были изгибы имен непонятных. В проходе том узеньком

Пряталось что-то от глаз. И почти как причудливо-детские сны

Вечер томился, дышал и молчал на окраине древнего города.

Стыли телячьи ужимки каких-то нелепо бредущих куда-то прохожих.

Свет утыкался в себя вездесущими пьяными грязными мордами,

Больше похожими в этих страданьях на чьи-то печальные рожи.

Сотканный слог оказался на этих словах до стены опрометчивым.

Горние выси расстались с давно уже ставшей чужою иллюзией.

Память измята. И всюду мерещатся пьяные глупые женщины

Прошлого года и прошлого века. И как же трагически сузили

Сонность всю эту в делах и покоях давно уж и явно минувшего

Эти солдаты порожних бутылок на грани до нового срыва.

День превращался в подобье себя. И потом еще долго все слушали

Вирши чужие. Движенье летело на выселки. Теплое, вязкое пиво

Вылито было на стены уставшей от века избы. Из окна уходящие

Ждали прихода от жадности дерева всех разбитых нелепо народов.

Корни гноились, собою ломая желанья, себя до конца исчерпавшие.

Всякая грусть улетала туда, где великим Сознаньем великой Природы

Делалось что-то такое, что в качестве искренне выстроить

Сил не хватало у самого смелого в мире подлунном, пока что живого поэта.

Красками день захлестнуть до краев. После прожитой выставки

Смех упразднить, уподобившись в этих деяньях небесному свету.

Спутать движенье эпохи с решеньем великого сладкого праздника.

Сверить часы с переходом в такие места, где чужие и злые сомненья

Станут своими и добрыми. Люди останутся очень уж разными

В каждом из знаков, сошедших с картин недоступного здесь удвоенья.

– А ведь Мишель таким образом редуцировал физическую боль, – заметил я, – это стихотворение было написано Василием Дмитриевичем Лебелянским как раз с целью избавления от связанных с закоренелыми болезнями острых недугов, коими так страдал наш великий поэт. Мишель знал это, а потому наследие гения помогло ему перенести пытки Ахваны.

– Да, я тоже подумал про это, – сказал Белоусов. – Но понял, что Мишеля надо спасать немедленно. Ведь величия гения Василия Дмитриевича Лебелянского может и не хватить на все возраставшую степень изощренности пыток брахмана! Тогда, Рушель, я уразумел еще одну вещь. Как вы думаете, почему Ахвана решил из всех вас первым пленить и подвергнуть пыткам именно Мессинга?

Пока я собирался с мыслями, чтобы ответить Александру Федоровичу, тот по своей всегдашней привычке сделал это сам:

– Я сразу понял, что брахман выбрал Мишеля, потому что наш друг со всей очевидностью казался ему, Ахване, самым умным из всех вас. Не обижайтесь, Рушель, но ведь именно Мессинг считывал большую часть нужной информации, выходил на связь по кристаллическому гидропередатчику, строил ипсилон, обнаружил фляжку с орлом и свастикой… Все это и подвигло брахмана узнать что-то как раз у Мессинга. Я, признаюсь, подоспел вовремя. Не составило труда для меня, дождавшись минуты, когда Ахвана потеряет бдительность, выскочить из укрытия и наброситься на нашего проводника сзади. Тот не ожидал нападения, а потому вскоре лежал связанным на земле, Мишель же был свободен. Вместе с Мессингом мы допросили нашего пленника. Ахвана, как и следовало ожидать, был подослан с целью не просто помешать нам, а сорвать экспедицию. Брахман рассказал мне еще вот что: его функция Хранителя сводится к тому, чтобы беречь от белых людей, то есть от нас, святая святых; не дать нам пройти к ней, а в итоге не дать выжить. Ахвана сказал, что мы все обречены на гибель…

– Что же было дальше? – не мог не спросить я, когда Белоусов вдруг замолчал.

– А дальше дело было так. Как только мы с Мессингом узнали о том, что все, по словам Ахваны, должны погибнуть, то оставили брахмана связанным, сами же вновь устремились вверх по тропе к месту вашего с Петровичем ночлега. Мы поняли, что слова Ахваны не пустой звук – вам угрожала опасность! Уже приближалось утро, и мы рассчитывали, что застанем вас как раз просыпающимися, чтобы всем вместе потом пойти к источнику воды с обнуленной матрицей. Но едва мы поднялись на холм, как увидели, что к месту, где мирно спали вы с Петровичем, подбирается индус – по пояс голый, но в огромной красной чалме. Конечно, мы поняли, что вам с Петровичем грозит опасность. Пока мы спускались с холма, стараясь делать это быстро, но не шумно – ведь у индуса могли быть сообщники где-то рядом, – красная чалма склонилась над спящим Петровичем. Вот тут в пору было пожалеть о том, что мы принципиально не берем в экспедиции огнестрельного или иного оружия, способного поражать на расстоянии. Сами мы явно не успевали на помощь. Петрович же наш тем временем, видимо, повинуясь профессиональной привычке, проснулся. Он сразу понял, какая опасность нависла над ним в лице индуса. Вы же, Рушель, продолжали спать как ни в чем не бывало…

В этот момент мне стало чертовски стыдно за себя. Нечто подобное я испытал в третьем классе школы. Помните школьную практику деления всего класса на так называемые варианты? Слева за партой первый вариант, справа – второй. Так, конечно, было и у нас. Поэтому, чтобы списать, надо было повернуться назад, ведь как раз там сидел тот, у кого вариант совпадал с моим. Можно было, конечно, попытаться достучаться до спины того, кто сидел впереди, но в том году, о котором идет речь, спереди от меня располагался на редкость тупой и угрюмый второгодник со странной фамилией Залихватский; про него еще шутили, что по возрасту старше Залихватского в нашей школе только завхоз. Более того, мое прикосновение к спине Залихватского не только не принесло бы искомого результата, но грозило повлечь за собой последствия куда более серьезные: например, удар пеналом по голове прямо на уроке; пенал же у Залихватского был, скажу я вам, такой, что в нем, казалось, уместилось не только школьное прошлое второгодника, но и все его школьное будущее, грозившее уже тогда растянуться чуть ли не до выхода Залихватского на пенсию по старости. Кстати, лет пятнадцать спустя после окончания школы я вдруг встретил Залихватского в аэропорту. Мой одноклассник, как выяснилось, трудился в Москве в Министерстве внутренних дел, где занимал высокий пост. Но вернусь к тому случаю, за который мне стыдно до сих пор. Шла контрольная работа по математике, и чтобы списать, я, конечно, обратился к отличнику Сереже Петракову. Честно говоря, это был первый случай в моей тогдашней школьной жизни, когда я сам не мог решить пример. Петраков не отказал мне, а стал диктовать решение. У Сережи был довольно громкий голос, который сделать потише никак не получалось. Кстати, такая же особенность есть и у Александра Федоровича Белоусова: мне несколько раз приходилось слышать, как он пытается разговаривать шепотом, однако эффект получается обратный: всем все становится слышно. Точно так же и Сережа Петраков не мог контролировать громкость своего голоса. И учительница наша Зинаида Ивановна тогда, услышав колокольчик Сережиной речи, просто выставила Петракова из класса. Я же растерялся, хотя потом, после урока, понял со всей очевидностью, что должен был встать и сказать, что виноват не Сережа, а я. Сколько раз потом вспоминал я этот случай, стараясь в похожих ситуациях поступать так, как не смог поступить тогда в третьем классе. Но за то мое поведение мне, поверьте, стыдно до сих пор. Вот и сейчас, когда Белоусов рассказал о том, как я спал, пока индус убивал Петровича, мне стало стыдно так же, как и в далеком детстве. Впрочем, свой стыд я спрятал в кромешной тьме Гималаев, поэтому Александр Федорович не мог видеть, как я покраснел до самых кончиков ушей.