запела: «Ой, не мешайте петь-гулять, милые товарочки, нету наших женихов, теперь мы перестарочки!»
— Девчата, настоящие парни идут! — кинулась вдруг к окну Надя.
«Настоящих» ребят оказалось немного, но это были крепкие, рослые парни, почти все в гимнастерках — демобилизованные. И Сашка тут… широко расставив ноги, с выпущенным из-под маленькой для него кубанки чубом, он стоял у печки и вызывающе, в упор смотрел на нее.
— Припожаловали? Снизошли? — еле выговаривая слова, шагнул к ней. — А может, мы этого не желаем?
— Саня, что ты! — одернула его Надя. — Перестань!
— Эх, птаха Надеха, — качнулся к ней Сашка. — Чистая твоя душа, все хочешь, чтобы я в беленьких ходил. А мне плевать. Полюбите нас черненькими, беленькими нас всякий полюбит!
Дубов придавил плечо Сашки тяжелой своей рукой:
— Брось, нехорошо.
— Что нехорошо? Кому нехорошо? — пьяно куражился Сашка. — Перед этой, што ли? — кивнул на Валентинку. — Учительша… Да я, может, с ней под стогами… у меня, может, вся душа перегоркла! Да что вы все понимаете! — рванув на груди рубашку, выкрикнул он.
Чужое, злое, отвратительное смотрело на Валентинку лицо. Она в смятении кинулась на кухню, схватила пальто. Уйти, скорее уйти отсюда! Не видеть, не слышать, позабыть!
У двери, опершись о косяк рукой, встала Нина, усмехнулась:
— Испугались? Это у нас бывает. Хватает этого. В войну не видели веселья, ждали своих. Дождались, да не все, не у всех радость-то. Эх, Валя, где тебе понять, какими слезами вымочены подушки этаких соломенных вдов, как я! Не успела любовь-то краем хлебнуть, как ушла она, пропала. Осталась одна работа. День и ночь — все работа. Так и молодость улетела. А любить когда, жить когда? — сказала с тоской. И опять усмехнулась: — Иди, там Васька тебя ждет. А мы уж сами как-нибудь обойдемся.
На крыльце действительно маячила громоздкая фигура Дубова. Не оглядываясь, Валентинка выбралась на дорогу. Она почти бежала, стремясь уйти от гудящей Надиной избы, от пьяных, глумливых слов Сашки. Все рушилось вокруг нее. Падало и никак не могло упасть черное, в пятнах звезд небо. Клонились, глухо гудя, исхлестанные ветром деревья. Спотыкаясь, брел позади Дубов, нелепый в своей бесформенной шапчонке и старой шинели. Что он думает о ней, какие мысли бродят в его голове?.. А вот и овраг, и родник журчит в темноте. Мерзлая ледяная яма; голые ветви кустов вокруг нее…
Она стояла над родником, пряча подбородок в воротник пальто, засунув в карманы стиснутые кулаки. Нельзя раскисать! Если от каждого глупого слова впадать в отчаяние, не только делать что-то — жить будет невозможно.
— Не плачьте, Валентина Михайловна, — срывающимся голосом сказал откуда-то сбоку Дубов. — Стоит ли обращать внимание? Плюньте, и все.
— Разве я плачу? — Валентинка обернулась, только сейчас ощутив на губах соленость слез. — Нет, я не плачу. От такой чепухи!
— Вот и хорошо, — обрадовался Дубов. — Конорев спьяну хоть что ляпнет. Такое, что и бабке на печи не выдумать. Опомнится, сам с повинной придет. А у меня разговорчик к вам есть. И не время, а надо. Мы тут с ребятами решили: нельзя нам больше в сторонке прохлаждаться, надо комсомол поднимать. Ну и надумали вас секретарем.
— Меня? — Отражение темных кустов качнулось в роднике, Валентинка закрыла глаза. — Но ведь Катя…
— Катерина Васильевна сама подсказала. Написала заявление: не могу и не хочу. Мы уже в райкоме согласовали…
Странное было у Валентинки настроение. Стылая, простиралась вокруг ночь, в которой исчезла могучая фигура Дубова. Чуждо смотрели окна старого барского дома, ни просвета и в окнах семилетки. Кругом чернота, тишь. Есть тут кто-либо живой, или она, Валентинка, одна на всем белом свете? Да разве можно сейчас быть одной, в такие минуты? В такие большие и горькие. Неужели нет никого, кому можно открыться, выплакаться, рассказать?
Тихие, все понимающие глаза встали перед ней… Метнувшись к темным окнам Аксеновых, забарабанила в стекло. Трепетно возник огонек лампы, послышался голос Марии Тихоновны:
— Кто там? — Бледное лицо Аксеновой приникло к стеклу, исчезло. Раздался стук щеколды. — Валя, идите же! Что случилось?
— Ничего, не волнуйтесь. — Валентинка вдруг поняла, каким диким выглядел ее поступок, вряд ли она сумеет объяснить…
— Идемте, — взяла ее за руку Аксенова. — Вы вся дрожите. — Она и сама дрожала в холодных сенях, в наброшенном кое-как халате. — Сейчас согреем чай. Все будет хорошо, девочка.
Аксенов, в пижаме и валенках, молча помог Валентинке раздеться, подвинул кресло-качалку поближе к печке:
— Грейтесь. А мы только что вспоминали о вас.
— Ругали?
— Нет, почему же. Мы ведь тоже когда-то пришли в школу молодыми, горячими, — улыбнулся он. — А вот и Маша с самоваром. Прошу, — указал на стул. — Мед берите, побольше. У меня Маша отличный пчеловод…
Валентинка, все еще дрожа, хлебнула горячего как огонь чаю. Из глаз ее брызнули слезы. Сидящие за столом люди смотрели на нее так проникновенно-сочувственно, что она сразу, захлебываясь словами, выложила все: и про стенгазету, и про Лапникова, и про Сашку, и про то, что сказал у родника Дубов…
9
— Ну, все, выскочили! — Бочкин остановил машину, откинулся на сиденье. — Уф, вот это пропарка! Цела, Валюша? Эй, Валя, ты где? — расхохотался он, увидев, как обратила к нему ничего не понимающие глаза Валентина. — Признавайся, где ты была, пока я боролся с ухабами на этой коварной дороге?
— В юности, Вася… у очень хороших людей. Как бы сложилась моя жизнь, не окажись в те трудные для меня минуты этих людей рядом? Вот ты говоришь — сорокапятовщина, у каждого человека свои корни… Мне повезло, с Сорокапятовым я встретилась, будучи уже сложившимся человеком. А если бы раньше? Вдруг приняла бы его веру?
— Не приняла бы. Ты все равно от других корней, Валя. Вспоминаешь Взгорье. Жизнь, в которой меня не было… обо мне ты когда-нибудь вспомнишь? — Лицо Бочкина неясно обрисовывалось в полутьме кабины, голос был устало-задумчив. — В сущности, мы никогда не бывали с тобой вот так, наедине. Всегда кто-то мог войти, или мы куда-то шли… Хотел бы я знать: что ты обо мне в глубине души думаешь?
— Просто люблю тебя. Очень, — погладила его по руке Валентина.
— А если серьезно? — Голос Василя вдруг охрип. — Без шуток?
— Ты славный человек, Вася. И верный товарищ.
— Только-то?
— Разве этого мало? — рассмеялась Валентина. — Ну, знаешь!
— Ты все смеешься, — горько сказал Бочкин. — А ведь у меня нет человека дороже тебя, нет семьи, кроме твоей семьи. — Он включил зажигание, машина двинулась. — Так-то, Валюша.
Ей стало неловко и больно от этих слов, как будто обвинили в чем-то. Она действительно к нему привязана, чисто по-дружески.