целый спектр. Неоновый и яркий. Можно под фантастику покрасить половые органы и удивлять будущих любовников. Размер — тоже твой выбор. Можно превратить соски в яркое покрывало для груди.
Мама даже лампочку не может заменить. Все это делал папа, а теперь делаю я. Я чищу фильтры в посудомоечной машинке. Если что-то сложное, мы звоним хозяйке. Хочу купить ящик инструментов. У меня есть плоскогубцы, но мне нужны молоток и ключ — они нам очень пригодятся.
В старом доме у меня была отвертка, с тех пор как я пыталась прикрутить на дверь замок. На следующий день папа сломал маме палец. Замок он снял, а новый вешать я не стала. Если бы он сломал мне палец, я бы могла пойти в полицию. А так казалось бесчеловечным пытаться повторить. Тогда он не делал ничего особенно плохого, но мне жутко было от того, как он на меня смотрит, а когда мы оставались одни дома, он просил меня садиться к нему на коленки и ерзать или прижимался весь ко мне и терся об меня, шепча при этом мне на ухо что-то мерзкое.
Я ненавидела его. Я ненавидела его. Я ненавижу. Но это значит ненавидеть часть себя. Мне хочется отрезать половину, но мамина часть тоже не очень-то приятна. Была бы моя история менее противной, если бы меня удочерили? Ненавидела бы я себя так сильно? Может, да, а может, нет, но мечты не могут изменить того, что было.
Некоторые женщины не хотят меняться сразу и выбирают другие метки. Кельтские кресты вьются, словно топик. Букет цветов на мягеньком и плоском, что раньше опускалось и поднималось. У викторианцев разные цветы означали разное.
Мне нужно перезагрузить себя, найти что-то такое, что все исправит. С помощью Тома я искала удовлетворение в собственном теле, в самой себе. Если я могу рассмешить его, если он меня желает, значит, возможно, я стала чистой, нормальной, ценной. Конечно, он не должен был меня спасать. Да и от чего? За мной не гонятся драконы, я в безопасности.
Спасти себя могу лишь я сама. Что тяжело, ведь быть мной — главная опасность. То, через что прошла я, вызывает во мне порывы, которым лучше сопротивляться. Например, резать себя ножом. Есть слишком много, а потом пихать два пальца в рот, пока я не почувствую волну и все не вылезет обратно. Я это делаю не постоянно, но иногда, ем и ем без остановки. Двенадцать бутербродов с маслом, шоколадные батончики, мешок конфет. Вся эта жадность и потраченные деньги висят над моею головой, и я решаю, что меня нужно наказать, что я должна страдать.
Том принес мне как-то синюю гортензию. Шел мимо сада и сорвал. Я поставила ее в банку у кровати. Нарисовала синюю гортензию, и фиолетовую, и розовую. Они меняются в зависимости от почвы. От того, где их растят. Как я. У гортензий два значения. Я поискала в Интернете, когда моя засохла. Могут означать сердечность или бессердечность. Еще фригидность, но это не подходит. Вряд ли Том все так продумал. Скорей всего, это означало: «Слушай. Ты мне нравишься. Держи цветок».
Нечто внутри меня хочет наносить мне вред. Лезет наружу, словно гоблин, в минуты слабости. Но это не другая личность, нет. Все совершаю я. Но я так много времени проводила в голове, притворяясь, что не обитаю в теле, что я парю над ним или под ним, в земле, где обитают розовые, серые козявочки, вместе, безразлично. Внизу тепло, не как на небесах. Небесная Медведица — та теплая, она божество, но еще млекопитающее, так что ее кровь согревает ее медвежьи кости-звезды. А вот в земле не нужно греться об медведей. Сама земля тебя согреет, влажная, и теплая, и мягкая. Вода из почвы будет капать в рот, а иногда там можно встретить кроликов. Интересно, будет ли все так, когда умру я? В такие дни мне кажется, что скоро я узнаю.
Бригитта — вторая известная святая, о которой нам рассказывают в школе. Февраль принадлежит ей. Каждый год в начальной школе мы делали кресты из камышей. Мне нравилось создавать что-то руками. Это успокаивало, как рисование делает сейчас.
Усаживаюсь на диван с баночкой йогурта. Особо есть не хочется, но йогурт так легко проскальзывает по моей осипшей глотке. Он сладенький и сытный. В орехах много жира, но этот жир хороший, который людям нужен.
Бригитта хотела землю, чтобы построить монастырь. Она просила короля, он отказался, поэтому она стала молиться. Молитвы для святых были как оружие. Делали святых сильнее. Делали из них волшебников.
Ноги чешутся сегодня, а Том гуляет где-то, довольный, что вычеркнул меня из жизни. Кажется, есть в универе девушка, на которую он запал. Он ходил смотреть, как она играла в пьесе. Меня не звал. Но опять же, мы не встречались официально. Но если он решил, что ему нужно официально заявить о расставании, считал ли он меня девушкой своей? Мы были парой, получается? Не думаю, но кто знает, что творится в голове другого. Не нравится мне думать, что он предпочел кого-то мне, но в то же время не могу его винить. Девушка эта, скорей всего, гораздо меня лучше. Много кто лучше. Большинство. Мой мозг все раздумывает над этой проблемой, будто может как-то ее решить. Словно уравнение.
Я так отстану по математике. Я слабо ее понимала, даже когда ходила на уроки.
Рисую витражное лицо с огромными блестящими глазами и длинными каштановыми волосами, густыми, как тростник, которые сплетаются в кресты.
Надеюсь, завтра будет лучше — мне очень надо на работу. Утренняя смена — с шести утра почти что до полудня. Открываемся мы в семь, но нужно мыть полы, разбирать бумаги, разогревать всю выпечку, раскладывать салаты и резать ветчину. Всегда есть ветчина. Небось когда я вырасту и стану самой известной в мире татуировщицей, окажется, что нужно что-то делать с ветчиной. Ее готовить, пока рисуешь на клиенте. Ненавижу, когда люди говорят: «Зацени мою татуху». Слово звучит мерзко.
Хочу татуировки делать для людей, которые их набивают из любви, а не для внимания. Гордиться чем-то — это нормально, но гордость эта должна быть за себя, а не за то, что ты какой-то там альтернативный, крутой и все такое.
Какую бы татуировку себе сделать? Что-то напоминающее о чистоте и силе. Диана. Морриган. Афина. Маха. Медб. Или рукав со