собираюсь в субботу.
* * *
От расплаты за свою сущность «Золушка» уворачивалась десятком способов. Находясь на границе между Кэсидрал-Хайтс и Гарлемом, она отстегивала всем – от местных патрульных до комиссара полиции, и владельцы, двое немолодых худощавых мужчин, костюмы которых стоили больше, чем весь мой гардероб вместе взятый, степенью паранойи превосходили хозяев любых других мест вроде «Лирика» или «Робертсона».
Для того чтобы попасть в «Лирик», достаточно было знать, где он находится. В «Золушке» же, без определенного цветка, пароля и удовлетворительного внешнего вида, ты просто попадал в довольно обшарпанный театрик со скучными комиками, неуклюжими акробатами и безголосыми тенорами. Однажды я весь вечер проскучала на их шоу, забыв, что к лацкану должна быть приколота белая гардения, а не веточка гипсофилы. По-видимому, некоторые местные жители всерьез полагали, что это просто захудалый театр.
Довольно серьезная магия – отчасти инфернальная, отчасти подпольная французская и отчасти порожденная топями Америки – обеспечивала полное совмещение «Золушки» с убогим театром. Здесь не приходилось подниматься на верхний этаж или спускаться в подвал. Оба заведения занимали одно и то же пространство, и, когда магия слегка ослабевала, порой удавалось увидеть одно из другого – мимолетно, скорее как дежавю, чем подобие миража.
Про «Золушку» я узнала сразу же, как только переселилась в Нью-Йорк, и мне понадобилось четыре месяца, чтобы набраться духу и наконец зайти туда. Пришлось разыскать Марго Ван дер Веен, а затем пуститься в осторожный танец намеков, взглядов, упоминаний об общих знакомых, который убедил ее, что я настолько надежна, насколько требуется. В Луисвилле я влетала в незнакомые круги пушечным ядром, но здесь видела, что этот способ не подействует. Предстояло еще прорываться сквозь завесы и ширмы из карельской березы, но не в мои семнадцать лет, пока я мучительно осознавала свою неопытность и чуждость.
Первый раз собираясь в «Золушку», я надела переливающееся черное платье, расшитое бисером, довольно заметно старившее меня и пропитанное скандинавской сумрачностью так, что не передать словами. К платью я приколола бутон алой розы и стащила у тетушки Джастины сверкающие бриллиантовые серьги, чтобы дополнить образ. Меня слегка трясло при мысли, что вот теперь-то все наконец переменится. Я сбежала из Луисвилла, приехала в Нью-Йорк, и теперь все будет по-другому.
Своим самым безучастным тоном я назвала пароль, стараясь придать себе скучающий вид, и швейцар, окинув меня взглядом, открыл дверь. Интересно, думала я, что я буду делать ближайший час, если я все же не прошла проверку: смотреть, как изумительная труппа Мин жонглирует тарелками в убогом пыльном театре? Или уйду, смирившись с поражением? В зрительном зале уже сидело несколько человек, явно взволнованных подобными перспективами, и я сочла, что, если мне придется сесть вместе с ними, я пропала.
Человек у дверей кивнул, пропуская меня, и, едва шагнув через порог, я вдруг почувствовала, что падаю, но не камнем вниз, в кроличью нору, а так, будто с замиранием сердца вдруг оступилась на самой последней ступеньке крутой подвальной лестницы. Нога ушла вниз, я взглянула туда же и увидела элегантный бальный зал с занавешенными зеркальными стенами, длинной барной стойкой из палисандра и бронзы и сводный оркестр, в котором все до единого музыканты играли с завязанными глазами.
Жаркая волна удовольствия окатила меня, когда я посмотрела вниз, на людей в зале, и не предположила, не понадеялась, а поняла, что они такие же, как я. Разумеется, не совсем, но тот момент лишил меня дара речи, и я чуть не расплакалась, а компания молодых людей, пришедших чуть позже, оттеснила меня в сторону, чтобы спуститься по лестнице и присоединиться к веселью.
Когда меня толкнули, чары отчасти рассеялись, но даже теперь, спустя четыре года, я ощущала отголоски давнего изумления, входя в дверь, – с броским розовым пионом за ухом, в изумрудно-зеленом шелковом платье с танцующей бахромой из медного бисера. Меня так и распирало от избытка энергии, которую я была готова потратить за ночь, и, как только оркестр заиграл первую песню, я очутилась в объятиях толстой негритянки в белом смокинге, атласные лацканы которого сияли как звезды в мягком свете. Ее длинные загнутые ресницы походили на крылья ангелов, и она, прижавшись круглой щекой к моей щеке, заставила мое сердце забиться быстрее. Танцевала она легко, но мне показалось, что она спутала меня с кем-то, потому что сразу, как только отзвучала «Крошка с Бродвея», она передала меня следующему партнеру.
На смену девушке в смокинге явился Морис Уайлдер, который задел во мне какие-то струнки, будучи умопомрачительным красавцем в огненно-красном платье.
– Пошлятина, – поддразнила я, с удовольствием глядя, как его узкое лицо заливает румянец и как он привлекает меня к себе, чтобы уткнуться в волосы. Кому-нибудь следовало посоветовать ему надевать комбинацию: сквозь просвечивающую ткань я чувствовала каждый дюйм его тела и, если уж начистоту, радовалась, что ему пока никто не дал такой совет. Он разрешил мне увлечь его за один из гигантских раскидистых нефролеписов и поцеловать, но больше не позволил ничего, и я его отпустила.
Как у всех завсегдатаев, близких к фешенебельным кругам, у меня в «Золушке» имелся свой счет. Мой был открыт на имя «Мисс Шанхай» – сама я ни за что не выбрала бы его, но благодаря ему получала восхитительные напитки в венецианском стекле. В ту ночь я была в зеленом, и, на удачу, им привезли отличный абсент прямиком от поставщика из залива. Опираясь на стойку, я наблюдала, как бармен сооружает мне напиток, опустив в стакан толстого стекла, чуть тонированного, чтобы подчеркнуть зелень содержимого, ложку-шумовку с сахарной кошечкой, мордочку, лапки и хвост которой оттенили, слегка подпалив. Бармен пристроил ручку шумовки в углублении на краю стакана, высоко поднял бутылку с мутноватой жидкостью, чтобы струя образовала элегантную узкую дугу, и полил кошечку зеленым спиртным. Когда сахар полностью растворился, а стакан заполнился на три четверти, бармен пустил его скользить по стойке в мою сторону, и я заулыбалась, взяла ложку, помешала в стакане и нашла место, чтобы присесть.
Люди разводят столько суеты вокруг родного дома. Дэйзи упоенно разглагольствовала о Луисвилле и Чикаго, а Ник, стоило ему выпить лишнего, мог с ума свести разговорами о снегопадах в Миннесоте, о бледных лицах и сияющих глазах среди пшеничных полей, мимо которых проезжаешь на машине. Слушать-то я слушала, но восторгов не разделяла.
Несмотря на это, «Золушка» стала для меня домом, где я могла сидеть на высоких табуретах у зеркал рубинового стекла и потягивать коктейли, скрестив ноги так, чтобы легонько задеть проходящего мимо, если он мне понравится, и заставить взглянуть на меня.
Отсутствие окон создавало в «Золушке» атмосферу подземелья. От этого летом здесь обычно бывало прохладнее,