кто они, даже когда они встали и поцеловались, словно в древних легендах индейцев-шауни об обреченных возлюбленных и спустившихся с небес звездах, и все проказливые девчонки и дерзкие мальчишки Луисвилла, следившие за ними с берега, притихли.
Кто-то попытался окликнуть их, рассеяв чары, мужчина слегка обернулся, прижимая голову женщины к своему плечу, чтобы утешить или спрятать. Тень прошла по диску луны, и они исчезли; так закончилась еще одна странная ночь накануне войны.
К утру мы с Дэйзи благопристойно встретились в ее постели, и мне показалось, что я вижу отблеск звездного сияния, приставший в уголке ее рта и запутавшийся в волосах на затылке.
Дэйзи и ее лейтенант стали тем летом большой тайной, причастность к которой приводила меня в трепет. Я прикрывала Дэйзи и следила за ними, затаив дыхание, ведь все это было ужасно романтично, а когда Гэтсби наконец отправили в Европу вместе с остальными, Дэйзи не показывалась несколько дней – заперлась у себя в спальне и отвергала еду и утешения.
Она снова стала выходить осенью, когда появился Красный Крест и нужно было оказывать помощь пострадавшим, и вскоре после этого ее тетя, живущая в Балтиморе, занемогла, и Дэйзи с матерью уехали присмотреть за ней и повидать Балтимор. Мы с Дэйзи после того случая как-то отдалились и продолжали бы отдаляться, если бы не дельце, в котором я помогла ей несколько лет спустя. Однако тот год сохранил ее в моем сердце как нечто блистательное и сияющее, чье прикосновение почти свято и чье сердце способно призывать свет.
После отъезда Дэйзи в Балтимор я немного погоревала, но быстро сориентировалась, обнаружив, что под предлогом помощи в войне могу надолго покидать дом – к примеру, сворачивая бинты или готовя к отправке посылки солдатам. Все военные годы я провела, меняя дома и постели, неугомонная на свой лад и странно утешенная беспокойством, которым пропитывалось все, чем мы ни занимались. Мир был охвачен огнем, а до нас долетал лишь дым.
В любом случае Дэйзи отказалась бы от посещения некоторых мест, куда мне в то время хотелось, и по мере того, как война нависала над нами и мое положение в Луисвилле становилось все более странным и менее устойчивым, мест, куда мне хотелось, и занятий, какие меня прельщали, становилось все больше.
В руках у Дэйзи был весь мир, но под определение «человека мира» она никак не подходила. Все ее удовольствия носили домашний характер, все беды – тоже. Так было всегда.
Потом война закончилась, все изменилось и не изменилось ничего, а я, к своей досаде, все еще оставалась просто самой собой, и не более.
Судья пребывал в состоянии затяжного и достойного упадка. Его просто видели всё реже сначала в городе, потом – в доме. Это сводило с ума его подчиненных, а дома я порой входила в комнату, считая, что нахожусь в ней одна, и лишь потом улавливала легкий запах его табака, который он носил в вышитом кисете, спрятанном в карман, и слышала привычный хриплый кашель.
У него случались как хорошие дни, так и не очень. В хорошие он опять казался почти незыблемым, гремел столовым серебром по фарфору, выдавал слугам их жалованье и ходил в заведение выше по улице за ветчиной с горчицей на ржаном хлебе, утверждая, что это единственная слабость, которую он себе позволяет. (Ничего подобного. После его смерти пришлось выплачивать не только игорные долги, но и ренту юной красавице всего несколькими годами старше меня, живущей на Туссен-авеню.)
В неудачные дни его глаза становились пустыми, тело – бесформенным и бесцветным. Он будто бы пробовал себя в следующей роли, роли призрака, выбирая облик, который выглядел определенно средневековым по сравнению с его современной внешностью. В плохие дни он таился на периферии зрения, исполненный глухой злобы. Двое слуг взяли расчет, увидев, как он стремительно надвигается на них в верхнем коридоре, а одну бедную девушку он застал врасплох, и она скатилась с лестницы, сломав шею.
На краткое время его взбодрила свадьба Дэйзи. Она вышла за Тома через девять месяцев после перемирия, тень горестного для нее марта исчезла, будто ее и не было. Свадьба разбудила Луисвилл звоном колоколов и роскошью, вернула его к жизни, и даже судья не смог этого не заметить.
Прежде чем я позволила себе улизнуть с Уолтером Финли, я видела, как судья восседает за столом с городскими светочами, кивает и выглядит явно довольным, хоть его и расстроило настойчивое желание Дэйзи пригласить объединенный джаз-банд. Война кончилась, мир врывался повсюду, даже в двери Луисвилла.
Судья ушел рано, а я – поздно, вместе с Уолтером. Уолтер был родом из Сент-Луиса, гостил в Луисвилле у своих кузенов Фентонов, и с Дэйзи их связывала некая извилистая цепочка кровного родства. После войны он утратил немалую часть изнурительного достоинства и сдержанности, в традициях которых был воспитан, в итоге его изгнали из Сент-Луиса – до тех пор, пока он не вспомнит о воспитании.
– Кто знает, захочу ли я вообще вернуться, – сказал он мне в разгар этой ночи. – И кто знает, кого могу привезти с собой.
– Я не из тех, кого привозят, – объяснила я, слегка покривив душой. Он рассмеялся, положив голову на мое сброшенное платье, которое мы свернули, чтобы получилась подушка. Мы расположились на полу в гостиной флигеля за моим домом, куда порой доносились издалека отголоски музыки со свадебного торжества Дэйзи, хотя сама Дэйзи покинула его несколько часов назад.
– Даже если тем, кто привезет тебя, буду я? – спросил он и не дал ответить, сразу поцеловав меня в шею.
В ту ночь я была не так осмотрительна, как надлежало, и следующие три недели, будучи при Уолтере веселой и милой, на самом деле находилась на грани нервного срыва. Я не уставала напоминать себе, что на крайний случай есть «Фулбрайт», что, если Дэйзи смогла, смогу и я, но ведь это же совсем другое дело, когда речь идет о твоем теле, твоем будущем, твоей репутации и твоей ошибке.
В итоге удача мне улыбнулась, не случилось ровным счетом ничего, и к тому времени Уолтер преодолел свое послевоенное буйство. Мы расстались. Он нравился мне больше, чем я позволяла признаться даже самой себе, и через три недели после свадьбы Дэйзи я вернулась домой на рассвете, охрипнув от жарких споров, с глазами и носом, саднящими от слез, которые я наотрез отказалась проливать.
Я прокралась в дом, который наконец-то покинули гости, и, лишь когда покойница Анабет встретила меня на лестнице, поняла: что-то не так.
Анабет сразу распознала во мне ненастоящую Бейкер. Когда я только поселилась в доме на Уиллоу-стрит, она