работу. Другое дело, что получал он такие деньги не каждый день. Но все же… Приведем простой пример. К 1912 году заработок начинающего артиста в труппе у Дягилева мог достигать 10 тысяч франков за сезон. Да и сам Пикассо совсем недавно просил лишь пять тысяч франков за всю подготовку балета «Парад». А вот, с другой стороны, Вацлав Нежинский, когда рассорился с Дягилевым после своей скоропалительной свадьбы, получил в 1914 году фантастическое по тем временам предложение от директора Парижской оперы: контракт на три года из расчета четыре месяца выступлений в год — 90 тысяч франков. Уже даже был составлен проект контракта на гербовой бумаге, датированный 30 мая 1914 года, но знаменитый танцовщик так его и не подписал.
Чтобы была понятна вся парадоксальность ситуации, отметим лишь, что автомобиль марки Рено стоил в начале 20-х годов около 20 тысяч франков.
* * *
Рождение сына дало Ольге надежду на то, что это укрепит их с Пикассо семью, в фундаменте которой наметились первые трещины. Этого, к сожалению, не произошло: ее муж постепенно начал возвращался в свой мир, куда ей не было доступа и куда она даже боялась заглядывать… Короче, у них больше не было общей цели.
Он считал, что самодостаточная личность должна жить полной насыщенной жизнью. А Ольга не понимала этого.
* * *
После родов Ольга чувствовала себя плохо, и весной 1921 года ей пришлось уехать для поправки здоровья в Фонтенбло, где Пикассо снял для нее красивую виллу. После этого они все вместе уехали на юг, на Ривьеру, и тогда Ольге показалось, что ее муж радовался предстоящей поездке, точно ребенок. «Ты заслужила хороший отдых», — говорил он ей, дружелюбно улыбаясь.
Вернулись они, блистая загаром и свежестью.
А летом 1922 года семья Пикассо отправилась не к Средиземному морю, а в Бретань, в Динар, что в двух шагах от знаменитого замка Сен-Мало. Это был почти идиллический отдых, но его пришлось прервать совершенно неожиданно: Ольга серьезно заболела, и Пикассо сразу же отправился с ней в Париж. В дороге он нежно ухаживал за женой, прикладывая пакеты со льдом к ее горящей голове. В Париже Ольге была сделана операция, и ее состояние вскоре улучшилось. На следующее лето, в 1923 году, они ездили на Лазурный берег, в Антиб.
В воспоминаниях Франсуазы Жило читаем:
«Ольга из-за своих амбиций отнимала у Пабло все больше и больше времени. В двадцать первом году у них родился сын Пауло, и тут начался его период так называемой светской жизни с няней, горничной, кухаркой, шофером и прочим, расточительной и вместе с тем рассеянной. Весной и летом они ездили в Жуан-ле-Пен, Кап-д’Антиб, Монте-Карло, где, как и в Париже, Пабло приходилось бывать на костюмированных балах, маскарадах и прочих светских развлечениях двадцатых годов».
Что касается светской жизни, то она зачастую происходила вместе с графом де Бомоном, со Скоттом и Зельдой Фицджеральдами и многими другими «райскими птицами», слетавшимися на Ривьеру со всех концов света. Но почему «из-за своих амбиций»? Может быть, это очередная предвзятость более поздней любовницы Пикассо по отношению к оставленной, но вполне законной жене?
Но вот, например, мужчина — биограф Пикассо Роланд Пенроуз — тоже пишет, что Ольга «обладала красотой, страстью и большими претензиями».
Он же продолжает эту мысль так:
«Хотя ей было свойственно чувство собственности, она не цеплялась за приобретенное мужем богатство и не испытывала разочарования от того, что Пикассо безразлично относился к возможностям извлечения выгод, которые предоставило им теперь это богатство. Его вкусы оставались очень простыми. Ему доставляло удовольствие потакать прихотям Ольги, покупать ей самые дорогие наряды, хотя сам он мог довольствоваться старыми, ношеными вещами. Большой набор шелковых галстуков, приобретенных на Бонд-стрит, валялся на дне сундука. Ему нравилось тратить деньги на экзотические предметы, привлекавшие его внимание, или ненавязчиво помогать друзьям, находившимся в стесненных обстоятельствах. Ольга же стремилась, чтобы ее принимали в высшем свете как равную, а этого, как она полагала, можно было добиться только с помощью соблюдения традиционных условностей в семейной жизни».
* * *
Пикассо был полон всевозможных суеверий. Например, он просто доходил до исступления, когда Ольга отдавала его старые, даже самые изношенные вещи бедным или просто выбрасывала их. А все потому, что, согласно старинному испанскому поверью, хозяин этих вещей, то есть он сам, мог превратиться в того, кто его одежду наденет на себя.
Гертруда Стайн в «Автобиографии Алисы Токлас» утверждает, что интерес Пикассо к африканским маскам был инспирирован Матиссом. После этого он стал воспринимать негритянское искусство вообще как нечто магическое. По его мнению, африканские маски были посредниками между людьми и силами зла. Его стали интересовать фетиши, а все невидимое и неизвестное стало его врагом. «Если мы чем-то поступимся, отдадим в распоряжение духов какую-либо форму, мы будем меньше зависеть от них, — говорил Пикассо. — От духов или от бессознательного — ведь все это одно и то же. Я понял, почему пишу картины. Я понял это там, стоя в этом ужасном музее один на один с масками, краснокожими куклами и пыльными скульптурами. Мои картины — это заклинание злых духов…» У его биографа Карлоса Рохаса читаем:
«Жоржу Браку нравились черные маски, но он их не боялся. Заклинание злых духов его не интересовало, и то, что Пикассо называл “всеобъемлющим началом”, или “жизнью”, или “землей», не вызывало у него никаких чувств. Брак не воспринимал эти начала как нечто враждебное или чуждое себе, как противостоящую силу — другими словами. Брак не признавал суеверий».
А вот Пикассо мало было примет испанских, он набрался еще и русских суеверий — от Ольги. Уйти из его дома, не присев на дорожку, стало просто немыслимо.
Карлос Рохас удивляется:
«Шляпа, брошенная на кровать, сулила смерть в семье в течение года, а если в доме раскрывался зонт, его надо было немедленно закрыть, сложив пальцы крестом и приговаривая: “Ящерица, ящерица!” Огромные несчастья мог также принести перевернутый батон хлеба на столе. <…> Соблюдение всех этих обрядов, наряду с благодарностью, которую такой атеист, как Пикассо, всегда испытывал к тем, кто возносил за него молитвы, есть не что иное, как попытка отвести смерть. Художник настолько ее страшился, что даже само слово не