Читать интересную книгу Гиблая слобода - Жан-Пьер Шаброль

— Достаточно Марио Мануэло спеть по радио какую-нибудь песенку, и ее начнут передавать изо дня в день несколько месяцев подряд.

И, выдержав паузу, заявил.

— Ведь это не кто‑нибудь — Марио Мануэло.'

Все наблюдали за Ритоном. Он сказал просто:

— Мануэло поет всякий вздор.

И так как Виктор, Жако, Морис и Милу продолжали смотреть на него в изумлении, Ритон пояснил:

— Моих песенок Мануэло никогда не получит. Они еще не совсем готовы, но в них и теперь есть смысл, и я не дам их кому попало. Даже когда они будут совсем закончены и отделаны. Особенно тогда.

Он помолчал немного и, чтобы пресечь всякие споры, заявил:

— Мануэло погубил бы мои песенки.

И встал.

Тогда все поняли, что Ритон настоящий человек.

Выходя из комнаты, Жако шепнул на ухо Милу:

— Надо все же что‑нибудь сделать для него через Мануэло.

Милу подмигнул в ответ. Потом, обращаясь костальным, в сотый раз стал рассказывать:

— Это просто поразительно. В квартире у Мануэло — прямо поверить трудно! — телефоны совсем белые. А ковры вот такой толщины… но телефоны! Можно подумать, что они из нуги, знаешь…

Перед бистро мамаши Мани стоял на тротуаре мотоцикл БСА в двести пятьдесят кубиков.

— Спорим, я прокачусь на нем, — вызывающе сказал Виктор.

— Струсишь! — недоверчиво заявил Жако.

Виктор вскочил на мотоцикл и нажал педаль. Мотор затарахтел, и, переведя машину на третью скорость, парень помчался по мостовой Гиблой слободы. Морис, Ритон, Милу и Жако смотрели ему вслед и видели, как он исчез за поворотом. Мамаша Жоли вскрикнула и поспешно открыла окно, а ее шавка, взобравшись на плечо хозяйки, лаем собирала народ. Уже открывались и другие окна…

Ребята только тогда успокоились, когда после долгого ожидания увидели наконец Виктора. Он летел, как вихрь, отпустив руль, с поднятыми вверх руками, и орал во всю глотку, проносясь под окнами пораженных жителей Гиблой слободы.

* * *

Аппетит у Лулу становился все хуже, и что бы он ни съел, у него тотчас же поднималась рвота. Врач приходил теперь очень часто. Он предполагал у мальчика коклюш. Мать не в силах была смотреть, как малыш тает у нее на глазах. В этот вечер врач прописал Лулу уколы. После его ухода семья грустно села за стол.

— Со всеми этими заботами я прямо с ног сбилась, — вздохнула мать, — суп‑то совсем остыл. Придется ждать, пока я его разогрею.

— А уколы, кто же будет их… — спросил Амбруаз.

— Сестра милосердия. Будет приходить каждый день. Двести франков за укол, да еще ампулы надо купить. Две тысячи четыреста франков коробка, а в ней шесть штук… Да, болеть — это роскошь.

Жако сидел, понурившись, над пустой тарелкой. Потом нерешительно проговорил:

— Я ходил сегодня по четырем адресам. Ничего не поделаешь…

— Я вовсе не для того говорю, — отрезала мать, — В конце концов ты что‑нибудь найдешь. Сейчас, конечно, очень некстати вышло… Вот и все.

— Даже получить адреса нелегко. А когда приходишь наниматься, как они тебя встречают, как с тобой разговаривают! Иной раз трудно бывает сдержаться. Нет, в металлической промышленности устроиться невозможно.

Амбруаз развернул салфетку, повязал ее вокруг шеи и, опустив голову, заговорил:

— У нас на стройке одного парня взяли на военную службу. Если бы ты пошел туда… (он нерешительно помедлил) вместе со мной. Конечно, если бы захотел… — И поспешил добавить: —Ясное дело, пока… пока не найдешь места на заподе, ясное дело!

Амбруаз никогда не заканчивал начатых фраз, да, впрочем, и не чувствовал в этом никакой необходимости. Он считал, что люди, поступающие иначе, всегда говорят лишнее.

Мать вскрикнула, открыв дверцу буфета:

— Совсем позабыла купить сыру. У меня сейчас так голова забита…

— Давай я сбегаю к мамаше Мани, — предложил Жако, вскочив с места.

— Ну что ж, сходи. Купи камамберу.

Жако весело бросился к двери.

— Только поскорее, я наливаю тебе суп, — крикнула ему вдогонку мать, когда он с шумом захлопнул за собой сломанную дверь.

* Не *

— Добрый вечер, мадам Мани, добрый вечер, Жако. Камамберу, пожалуйста!

— Привет, мадам Мани, привет Бэбэ. Камамберу, пожалуйста!

Жако улыбнулся. Бэбэ пожала плечами. Они вошли почти одновременно.

Ледяной ветер с воем проносился по главной улице Гиблой слободы. Стеклянная крыша бистро — оно же бакалейная лавка — содрогалась под его порывами, и тем, кто входил с улицы, нужно было обеими руками удерживать дэерь.

И Бэбэ и Жако задавали себе один и тот же вопрос: кто из них выйдет первым?

Вдруг дверь с шумом отворилась под нетерпеливым напором ветра, и в помещение вбежал Раймон Мартен. С трудом переводя дух, он крикнул мамаше Мани:

— Скорее позвоните доктору, пусть немедленно придет к мадам Леони, ей плохо, скорее…

Он исчез в темноте, прикрыв за собой дверь, но она тут же с шумом снова распахнулась. Бэбэ и Жако со свертками сыра в руках бросились в черный проем вслед за Мартеном.

Когда они пришли в мансарду мадам Леони, Мартен уже стоял у изголовья кровати. Он выпустил маленькую морщинистую ручку старушки, но тут же взял ее опять, осторожно спрятал под одеяло и машинально подоткнул его. Удивленно взглянув на Бэбэ и Жако, он прошептал:

— Она умерла.

Юноша и девушка отвели глаза от утонувшего в подушке крошечного личика. Ложась в постель, мадам Леони натянула на себя одеяло до самого подбородка. Надела белый шерстяной чепец. Глаза были закрыты, и на губах застыло какое‑то подобие улыбки. Только и осталось от старушки это маленькое личико, утопавшее в белой постели. Ни Жако, ни Бэбэ не могли смотреть на него, потому что теперь они знали: это лицо покойницы.

В мансарде было тесно, почти всю ее занимала высокая деревянная кровать, похожая на крестьянскую. В течение долгих лет комнатку украшали с педантичным старанием. Всюду лежали старинные календари. Этажерка и камин были уставлены всевозможными безделушками, вся ценность которых заключалась в связанных с ними воспоминаниях: выгравированный на дереве вид Ниццы, градусник в форме Эйфелевой башни, ракушка — память о Лионесюр — Мер, два блестящих елочных шара, два осколка снаряда времен войны 1914 года, чернильница в виде ладьи, фотографии в овальных рамках, два фарфоровых подсвечника, вышитая дорожка, пепельница с рекламой коньяка, коробка-сундучок из‑под печенья, фаянсовая бонбоньерка, два «морских гребешка», ваза с искусственными фруктами, две разрисованные тарелки, какой‑то раскрашенный корень, рабочая корзинка, оклеенная внутри коленкором, черная сумочка из искусственного жемчуга… Нигде ни пылинки, каждая вещь блестела. На подоконнике стоял горшок с каким‑то растением. Выцветшие заштопанные занавески были недавно выстираны. Все находилось в полном порядке. Прежде чем лечь в постел. ь, мадам Леони повернула к себе обе фотографии в овальных рамках, положила на круглый столик потрепанный бумажник и открыла паспорт на нужной странице. Тут же лежали рядком все ключи: два одинаковых ключа от входной двери, ключ от шкафа, ключ от шкатулки. На единственном стуле висела чистая, аккуратно сложенная простыня.

Все находилось в полном порядке.

— У нее не было семьи? — спросил Мартен приглушенным голосом, которым обыкновенно говорят, когда в комнате лежит покойник.

— Не думаю, — прошептал Жако.

Он растерянно смотрел на коробку с камамбером, затем внезапно спрятал ее за спину.

— Значит, у нее не было никого, кроме нас, — заключил Мартен.

Вошли мадам Валевская, мадам Лампен и мсье Жибон.

Бэбэ и Жако медленно спустились по лестнице. На одной ступеньке Бэбэ споткнулась. Жако взял ее под руку и больше уже не отпускал.

Они шагали без цели по Гиблой слободе. Налетавший порывами ветер трепал их волосы. Они прошли перед дверью Жако, но не остановились. Свет фонарей, пляшущих на стальной проволоке, играл с их слившейся тенью. Они прошли перед дверью Бэбэ, но даже не задержались. Когда они миновали улицу Сороки — Воровки, Жако чуть крепче сжал руку Бэбэ. Ветер без устали хлестал их по лицу. Гиблая слобода осталась позади. Они прошли, даже не заметив этого, мимо бистро мамаши Мани. Шли все дальше и дальше, медленно, упрямо, словно хотели побороть ветер. Грузовик с грохотом обогнал их. Они следили взглядом за его желтыми и красными огнями, подскакивающими на неровной мостовой, до тех пор, пока мрак ночи не поглотил эти светящиеся точки.

— Там Шартр. Там, далеко… — прошептал Жако, чтобы нарушить молчание.

— А после Шартра? — спросила Бэбэ.

— После? Орлеан, — ответил Жако, чьи познания в географии были несколько туманны.

— А после Орлеана?

— После? Центральный массив, Ле Пюи…

— А после Ле Пюи?

— После? После… Ним, Монпелье, Марсель.