оконными стеклами. Вопреки безотрадной рабочей повседневности, Саша усердно возделывала свой внутренний, ментальный сад, с юности цветущий стойкостью и упорством. Поздними вечерами, уложив Кристину спать и домыв посуду, она зажигала настольную оливково-зеленую лампу и открывала свой старый университетский учебник
эдемского. Чуть слышно шевелила спекшимися губами, повторяя слова, крылатые выражения, неподатливые правила, расплывающиеся по краям многочисленными исключениями. Старательно удерживала в голове полученные когда-то знания, не давала им соскользнуть в подвальную черноту памяти. И пробовала потихоньку двигаться дальше, сквозь новые параграфы, новые тексты и упражнения, неиспробованные вкусовые оттенки лакомого языка. Саша бормотала про себя
эдемские фразы, и у нее во рту, где-то под языком, всходило медовое теплое солнце, карамельно расцветал олеандр, упоительным устрично-йодистым привкусом плескалось море.
Эдемский язык продолжал существовать внутри Саши, дышать, наливаться живыми интонационными соками. Не уходил, не растворялся среди зябких будничных мыслей. Саша понимала, что позволить ему уйти, даже немного отдалиться, ни в коем случае нельзя. Иначе ее внутренний сад постепенно омертвеет и густо зарастет сорняками.
Кристину Саша любила всеми фибрами материнской души, никогда не считала ее обузой, препятствием на пути к своей негромкой мечте. Все связанное с дочерью было милым, желанным, драгоценным. Ее крошечные розоватые мочки, родинка на правой лопатке – словно прилипшая сочная изюминка; набухающие ссадины, похожие на клубничный джем, проступивший откуда-то из недр сладкой детской души. Пшеничный жаркий аромат ее волос и повседневные запахи, рожденные ее неизменным нежным присутствием: кисловатый – от молока и подсохших яблочных огрызков, солоноватый – от жарящихся на батарее скомканных сырых рейтуз, после катания со снежной горки. То, как она спала – чуть слышно посапывая, с открытым ртом, оставляя темнеть на подушке пятнышко слюны; как приходила утром на кухню – растрепанная, сонная, улыбаясь теплыми глазами-щелочками. Как смотрела на мир – с прозрачной чистой безмятежностью, сияя особым, будто нездешним светом. Все отзывалось в Саше, озаряло ее сердце вспышками простой живительной радости, расплывалось внутри согревающим тихим счастьем. Безостановочно наполняло ощущением чуда.
Иногда, глядя, как стремительно Кристина растет, как молниеносно переходит из яслей в детский сад, из начальной школы в среднюю, Саша вздрагивала от укола внезапного жгучего сомнения: а что, если Боря был прав? Если она действительно замерла в топком ожидании чего-то иллюзорного, замкнулась в мыслях о будущем вечном лете, вместо того чтобы проживать свою давно начавшуюся жизнь? Если она не способна разглядеть реальность сквозь кокон своих детских грез? И, возможно, когда-нибудь кокон порвется и Саша увидит, что ее юношеская анимийская мечта ей не по возрасту, не по размеру, не по силе. Что ее мечта давно просрочена. А жизнь между тем прошла, незаметно протекла сквозь пальцы.
В такие минуты Сашу пронизывало острое ощущение бесприютности, становилось тревожно и невыносимо душно. Ожидание мечты начинало казаться сырой глубокой ямой, в которую постепенно осыпа́лась рыхлая земля ее жизненного времени. И чтобы успокоиться, чтобы ухватиться за ниточку, способную вывести ее из землистой темноты сомнений, Саша доставала с верхней стеллажной полки свой старый альбом с фотографиями Анимии. Водила взглядом по россыпи терракотовых и сливочно-белых домиков на обложке, по вокзальной площади с фонтанным райским павлином – на странице семнадцать. Затем вспоминала истончившийся отцовский голос, в последний раз прозвучавший на тушинском вокзале; собственное трепетное обещание не предавать мечту. И все внутри возвращалось на свои места. Нет, Саша вовсе не пропускала свою жизнь, не давала ей бесчувственно протекать мимо. Просто Сашина настоящая жизнь еще не началась.
А однажды она проснулась среди ночи, во время предрассветного, самого плотного сжатия темноты, и внезапно почувствовала, что кто-то разглядывает ее из комнатного полумрака, чуть разбавленного уличным серебристым светом. И Саше показалось, что это она сама – состарившаяся и поблекшая – смотрит на себя из темного угла. Стало не по себе, словно в животе начал таять обломок ледяной глыбы, медленно подтекать, холодя изнутри вертлявым скользким бочком. Саша приподнялась на локтях, напряженно вглядываясь в черноту. Ей никак не удавалось увидеть что-то, кроме неподвижного силуэта – немного ссутуленного, подвядшего, но вместе с тем узнаваемого. Силуэта, сотканного из темноты чуть более плотной, чем комнатная. Лицо не очерчивалось, не проступало из черной густой непроницаемости. Было непонятно, как именно состарившаяся Саша смотрит на себя молодую. С нарывающей, воспаленной печалью – как смотрят в кромешную пропасть несбывшегося – или с презрением и пронзительно горьким упреком? Холод влажно перекатывался внутри, все сильнее стягивал тело дрожью. От неясного страха и мучительной невозможности разглядеть свое постаревшее лицо Саше показалось, что угол комнаты с темным силуэтом уплывает по дуге куда-то в сторону коридора, а ее кровать вместе с ней – к тускло мерцающему окну. Становилось все неуютнее, сердце барахталось в мутной пучине тревоги. Но среди нарастающего внутреннего хаоса внезапно вспыхнула мысль: а почему обязательно во взгляде ее постаревших глаз должно быть что-то плохое? Может, наоборот, они наполнены теплым ласковым одобрением. От этой мысли Саша немного успокоилась, положила голову на подушку и, отвернувшись от темного угла, закрыла глаза. На нее тут же наплыла дрема, хрупкий, но удивительно четкий сон, в котором наконец удалось разглядеть состарившуюся себя. Увидеть свой слегка поплывший овал лица, сетку морщин возле нависших век, углубленные носогубные складки. Состарившаяся Саша в бежевом брючном костюме сидела у солнечного окна, за которым виднелся кусок кипучей синевы Анимийского моря. Она долго молчала, маленькими неспешными глотками пила из фаянсовой кружки зеленый чай. Затем бегло взглянула на круглые часы над столом и чуть слышно сказала самой себе: «Пора на вокзал, встречать. Скоро он приедет».
Услышав эти слова, молодая Саша успокоилась окончательно, провалилась в глубокую телесную расслабленность. Значит, все будет так, как ей всегда мечталось. Солнечными, ослепительно-сверкающими днями она будет встречать поезда на вокзале Анимии. И только непонятный он слегка подтачивал дремотную безмятежность, словно царапающая спину пижамная бирка. Впрочем, вариантов тут может быть много – самых разных и самых банальных. Вероятно, он – это просто какой-нибудь VIP-турист.
* * *
С Соней все эти годы Саша продолжала тесно общаться. Регулярно ходила к ней в гости, приглашала к себе, угощала хрустящими морскими салатами, приготовленными по анимийским рецептам. Не давала своей единственной дружбе безвозвратно утечь в песок времени, несмотря на растущую между ней и Соней душевную расселину. На внутренний тонкий сквознячок разъединенности, с каждым годом ощущаемый все сильнее. Все-таки в промозглой тушинской реальности их дружба по-прежнему оставалась для Саши согревающей. Напоминала ей о студенческой мечтательной юности.
Руслана повысили до начальника подразделения, и их семья переехала в