во Вьетнаме было весьма спорным и вызвало волну протестов и осуждения внутри страны и за ее пределами. В 1971 году около 30 000 человек протестовали по всей стране, требуя пересмотреть нашу внешнюю политику и в конечном итоге вывести войска.
Я добралась до Баттерворта, австралийской военно-воздушной базы в малайзийском Пенанге, где дислоцировались некоторые американские военные для отдыха и развлечений. Именно тогда я решила, что, пока я рядом, я попытаюсь попасть в Камбоджу в надежде понять стоящую за войной политику. Перед отъездом из Баттерворта я позвонила домой и сообщила семье, что следующей остановкой на моем пути будет Бангкок, где я заберу почту и подам заявление на визу для въезда в Камбоджу.
После Второй мировой войны Бангкок быстро развивался при помощи США и государственных инвестиций. Во время войны во Вьетнаме тысячи американских военных посетили Паттайя-Бич, пляж примерно в 100 километрах от Бангкока, ради «культурного отдыха». В результате маленькая рыбацкая деревня быстро превратилась в один из крупнейших кварталов красных фонарей в мире. Солдаты иногда называли такие перерывы I & I (Intoxication & Intercourse – «опьянение и совокупление»), что окончательно задало этому региону вектор секс-туризма. Мое трехдневное пребывание на Паттайя-Бич было беспокойным: я наблюдала за огромным количеством молодых парней и девушек, работавших на улицах и в барах. Наркотики были практически в свободном доступе, и именно здесь я впервые попробовала гашиш. К счастью, для меня как человека, который уже не курил, опыт получился неприятным.
По прибытии в Бангкок я отправилась прямо на почту, чтобы забрать письма. Сверху на их стопке лежала телеграмма из дома, которая пришла неделю назад:
Твоя мама очень больна пожалуйста возвращайся домой
С любовью тетя
Я сразу же позвонила. У мамы была терминальная стадия рака.
Я вылетела из Сингапура через пять дней. Меня не было дома больше трех лет.
____
Папа встретил меня в аэропорту Крайстчерча. На нем было его фирменное кепи. Он выглядел бледным, с воспаленными красными веками, его голубые глаза как будто выцвели. Из багажа у меня была только матросская сумка, которую он легко водрузил себе на плечо. Мы не сказали друг другу почти ни слова. Мама была его первой и единственной любовью: они поженились очень рано и жили как единое целое ради друг друга. Маме исполнилось лишь сорок шесть.
Теперь они жили в Риккартоне. Папа работал в ночные смены в гончарной мастерской «Краун-Линн», чтобы в дневное время всегда быть с мамой. Он действовал как будто бы на автопилоте, не присвистывал: его присутствие было тихим, но явным.
Мама всегда была миниатюрной, полной энергии, с глазами, в которых постоянно танцевали искорки, и потрясающими рыжими волосами. Она сидела на диване и ждала меня, и в ее глазах я увидела слезы, как только вошла. Так начался первый день из четырех драгоценных месяцев, которые мы провели тогда вместе.
Они жили в одноэтажном домике на солнечной стороне с двумя спальнями: таких, с видом не на проезжую часть, там было пять. Хотя папа работал по ночам, он и днем почти не спал, поэтому, когда я вернулась и мы обдумали распорядок дня, он перешел на дневные смены. Любовь моих родителей друг к другу была невероятной: папа покупал маме цветы, читал ей стихи, расчесывал ее. Часто я видела, как они вместе лежат на кровати в обнимку. После того как я делала маме укол морфина, чтобы она заснула, папа укрывал ее, а его слезы тихонько падали на подушку.
Тетя и дядя жили на другом конце Крайстчерча, и я часто навещала их по вечерам, где печаль моего дома сменялась невероятной грустью единственной маминой сестры. Мои двоюродные братья Кен и Дэвид вместе с дядей Айвеном очень помогли мне в те месяцы, позволив не сбиться с пути, окружив меня любовью. После всего, через что мне пришлось пройти с шестнадцати лет, я не была готова к чувству вины, которое меня одолело, когда я поняла, что родители всегда разделяли мою боль и постоянно беспокоились обо мне.
– Почти все твои письма заканчивались словами «не беспокойтесь обо мне», – сказала мне тетушка. – Твоя мама звонила мне тут же, как приходило твое очередное письмо, читала его мне, всегда радуясь твоей весточке. Мы следили за твоей жизнью по карте: для нас все это было весьма странно. Ты сильно отличаешься и от Джилл, и от Кена с Дэвидом. Твоя мама винила себя. Ты должна поговорить с ней, Рути.
И мы поговорили. Мы каждый день разговаривали. Смеялись, плакали. Я наконец поняла, чем на самом деле была глубокая любовь моей мамы. Она рассказала мне о своем детстве в Литтелтоне среди холмов. Ее отец, мой дедушка, был рыбаком: она вспоминала, как ее мама сидела у окна, скручивая маленький кружевной носовой платок в узлы, пока догорала свеча, ожидая, когда покажутся сигнальные огни рыбацких лодок. Еще она поведала историю любви: как она познакомилась с папой, как прошли первые годы ее брака, как появились на свет мы с Джилл. Было с самого начала понятно, что со мной всегда что-нибудь да произойдет. Может, поэтому мы с папой так хорошо ладили: мы сошлись характерами.
Я наблюдала, как в промежутках между приступами боли и инъекциями морфина ее тело угасало, но рассудок при этом оставался ясным. Ее нежная улыбка, которая появлялась легко всякий раз, когда я держала ее за руку и читала ей, навсегда отпечаталась в моей памяти. Воспоминания с годами легко приукрашиваются – пусть и непреднамеренно, но детали меняются. Одни факты добавляются, другие забываются, и переписанная история становится новой правдой. Но, когда я вспоминаю время, которое я провела с мамой, видя, как она медленно умирает, передо мной отчетливо предстают ее храбрость и внутренняя сила: как она нежной рукой вытирает мои слезы, с любовью в глазах проводит рукой по моему лицу. Моя мама лучше, чем кто-либо другой, знала, почему я вела такую отчаянную, полную риска жизнь. Именно она предоставила мне эту свободу действий.
Когда в спальне родителей и гостиной открывались шторы, утреннее солнце проникало в комнаты и наполняло их теплом. Папа всегда говорил:
– Еще один отличный день для тебя, любимая! Солнце снова надело свою шляпу!
Затем он проверял, удобно ли маме, и нежно целовал ее.
– Я ушел, Рути, до вечера!
С этими словами он уходил на работу с контейнером для обеда под мышкой, тихонько закрывая дверь. Он снова начал присвистывать, но все мы знали, что это лишь форма самозащиты – чтобы