Вуивр мягко, по-кошачьи, спрыгнула вниз, туда, где ближайший холм оплетали усы земляники, ярко вызревшей на солнце. Землянике было все равно, что меж ее плетей торчат гнилые доски и дробленые человеческие кости. Да и Эриль обратила на них внимание далеко не сразу, поедая крупные ягоды, вымарывая щеки алым земляничным соком и мякотью с крупинками семян. Она была зверски голодна.
Через какое-то время голод отступил. Эриль утолила жажду коричневой чистой болотной водой. Прислушалась. Кроме ворон, поселившихся на развалинах, здесь не было никого. Совсем никого — почти так же пусто, как на болоте, где было логово оборотня. Что-то отпугивало мелких птах, зверье, даже змей. Но что именно — понять пока было невозможно. Не старый же пожар, все еще лежащий жирной копотью на замковых стенах.
Вуивр покивала пальцем, пытаясь определить, где когда-то были конюшни, где людские, где господские спальни, кладовые, библиотека… Должно быть, вон там, подальше от пруда… Там сильнее всего свирепствовал…
…огонь. Дед Льюэве боялся пожара, и в покоях очаги разжигали разве что в самую лютую стужу, а сейчас был июль. Конту Эдриену было что оберегать. В Калгане он собрал лучшую библиотеку во всей Амавельде. Книги о магии и великих магах, первые списки «Жития святых Лерка и Тумаллан», песни Корабельщика, «Легенды о Ржавом рыцаре», любовные баллады Кхайле… Книги были драгоценны сами по себе, не считая цены пергамента, драгоценных окладов из бука и белого ясеня, украшенных самоцветами, прелестных миниатюр, иногда невероятно древних… Все это было разложено по сундукам, приковано к стенам цепями, спрятано в футляры с особой пропиткой — чтобы не навредили мыши и сырость…
А Дождинке так нравилось смотреть на пламя!
Когда дед был занят, она спускалась в сводчатую замковую кухню и старалась сидеть в своем уголке тихо-тихо. Смотреть на огонь и слушать, как сплетничает прислуга. Льюэве скоро переставали замечать, и у кухонных девок скоро опять развязались языки. А молодая контесса слушала, замирая от страха и любопытства.
Вести не скоро доходили до болотного замка Калган. А пока доходили — искажались, как отражения осокорей в сморщенной озерной воде. И правда причудливо смешивалась с вымыслом, когда уже не отличишь одну от другого. Но все поменялось резко и вдруг. Вести торопились, колотились, как припоздавший путник в ворота, и повторяли одно: костры, виселицы, смерть…
Такому не хотелось верить здесь, в вершине лета, в тихом замке, далеко от торных дорог и городов. И воля деда, и замковые стены отгораживали, глушили известия, точно кожаные подушки, набитые конским волосом. Но те прорывались все равно: то в нервных шепотках слуг, то в бредущих по проселкам беженцах, то в конных егерях, волками рыскающих в окрестностях.
— …и тогда Кирен говорит: сдался мне ваш указ, — шептала горничная Дождинки Мелисса, взмахивая утюгом, чтобы раздуть угли. — И его повязали, и жену, и всех. И увели. А дом сожгли.
Кухарка всплеснула руками, поднимая мучное облачко.
— В Святохне… Это ж рядом совсем!
Совсем рядом, за лесом. Дед возил Льюэве туда на весенний торг.
— И к нам придут. Не сегодня, так завтра. Корабельщик, спаси и обереги!.. Лидар.
Это было как звук надтреснутого колокола, недоброго колокола, гулом своим предвещавшего смерть. «Пират, выскочка, безродная тварь», — честил нового правителя дед. «Повелитель Времени», — с придыханием звали подданные. «Время — это река… Мы глубоко вошли в эту реку»…
Дождинка поднималась по лестнице. Так извивалась то вправо, то влево, следуя изгибу башни, замирая на площадках, как перед прыжком. Дверь в дедов кабинет была приоткрыта, оттуда выбивался мерцающий свет и слышались чужие голоса. Девушка приникла к щели.
— Во имя и по повелению Великого Лидара…
Гвардейцев было трое. Во всяком случае, через свою щель она видела троих. Так вот каковы «всесильные хранители времени»! Черная форма с золотом, длинные мечи, одинаковые бритые лица и головы. Даже при старании не отличишь одного от другого.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— …подлежит конфискации. Согласно циркуляру в течение трех дней своим ходом обязаны отправить в Имельду. Наиболее ценные будут изъяты в пользу Архива магнатерии, а проходящие по официальному Индексу еретических и запрещенных — уничтожены. Высшие должностные чины и великий Лидар лично глубоко уважают ваши труды, конт Эдриен, что засвидетельствовано вензелем и красной государственной печатью…
Дед берет свиток и что-то тихо говорит. Потом исчезает из поля зрения. Там что-то происходит. Происходит как-то неправильно, потому что гвардейцы подбираются и кладут руки на эфесы.
— Вы ответите за это, конт.
— Вон!
— Что-о?!
— Пошли вон, — коротко и резко повторяет дед.
Дождинка взлетает по лестнице. Что было бы, если бы дед застал ее у двери! Стыдно, стыдно-то как…
Она стоит в ночной рубахе у распахнутого окна своей комнаты. В окно светит полная луна, с земли доносит запахи сена и воды. Льюэве не может спать. Опять одевается и крадется вниз, приникает к щели между косяком и дверью. В кабинете никого нет, только луна играет на золотых корешках книжных переплетов.
Утром в замок приехали еще три гвардейца и серый человечек из магнатерии и заперлись в библиотеке. Испуганные слуги зашились на кухне, было видно, что они вот-вот начнут разбегаться из замка. Льюэве сидела рядом с телом деда. Его нашли рано утром повешенным на балке в парадной зале. Тело уже успело остыть. Слуги вначале отказывались трогать его, но слезные мольбы юной контессы заставили их сжалиться.
Старика завернули в полотно, положили на стол и, сочтя, что этого довольно, ушли. Внучка зажгла у его ног и изголовья по две свечи и тупо сидела, глядя на осколки кораблика, который положила ему на грудь. Она думала, что ходящие под корабеллой полгода как объявлены вне закона, а обращаться к служителям Времени… Дед, дедуня… «Ой, Дождинка, не реви!»
— Сударыня! — горничная Мелисса испуганно тряслась у нее в ногах. — Мона Льюэве! Они большой камин растопить велели! Ой, что будет!
И тоненько, противно завыла.
Дождинка встала. Встала и шлепнула горничную по щеке. До этого она никого еще не била. Мелисса взвизгнула и замолчала. А Дождинка уже знала, что станет делать.
Она задвинула наружный засов на старинной тяжелой двери библиотеки. Потом поворотным механизмом спустила заслонку на лестнице. И долго, остервенело таскала под дверь библиотеки все, что может гореть.
Скрученный пергамент никак не хотел разгораться, и Льюэве размахивала им, как знаменем. Пламя загудело, как в трубе, взметнулось. Девушка едва успела прибить затлевшие волосы. Взбежала к себе. Наспех натянула костюм для верховой езды, заметалась, решаясь, что же взять в дорогу. Хваталась за одну книгу, за другую, наткнулась на засохшую розу в стихах Кхайле… села и заплакала. «Книги — это друзья. Их бросают прежде всего…» Она не могла унести их все!
И не могла предпочесть одну, бросая остальные на сожжение! Какую-то минуту Льюэве хотелось умереть вместе с ними. Глаза наткнулись на чернильницу-долбленку, которую она по приказу деда всегда носила на прогулку, чтобы записать любую важную мысль, и решение вспыхнуло, может, более яркое, чем разгоравшийся у библиотеки пожар. «Я же помню вас наизусть, до строчки, до завитка заглавной буквы. То, что сгорит здесь — всего лишь оболочка, я унесу вас с собой в своем сердце и напишу заново! (Ох, знала бы я, сколько надо для этого времени! Да и будет ли у меня это время?) Книги бросают прежде всего»… Льюэве бросала их на пол, и свежее солнце блестело на корешках. Она вырвала лист со стихами о любви и поднесла к нему свечу. Пламя сперва медленно обгладывало края, а после брызнуло вверх, радостно заскакало. Когда книги занялись, девушка бросилась прочь, на галерею, и слезы сохли у нее на глазах.
Она глянула на зал через перила. Четыре свечи возле деда горели совсем неярко в снопах солнца, падающих сквозь витражи. Внучка спустилась и поцеловала деда в лоб. Она совсем не боялась. «Ты хорошо учил меня, дед. Прощай. Вот-вот огонь заставит вспыхнуть просохшее за века отлакированное дерево потолков и перегородок. У тебя будет славное погребение. Прости».