— Не рассказывай девочке эти истории, женщина, каждый день ты все больше напоминаешь сплетницу… — упрекнула ее Паулина.
Я не приняла во внимание то, что Паулина, бабушкина кухарка, была большей сплетницей, чем моя собеседница. В этом легко было убедиться, особенно после того как она села рядом с нами, чтобы контролировать ход беседы.
— И горжусь этим! — ответила Мерседес. — Кроме того, я не говорю ничего плохого, только советую.
— Не забудь о той червоточине…
— Ясное дело. А что может случиться?
— Хорошо бы, все было в порядке! А эти слова о плохих и хороших чертах, как будто ты глаголешь слово Божье.
— Расскажи, расскажи все, что хочешь… Но я накрывала на стол в саду в тот день, когда Порфирио упал с балкона, я видела, как он упал. Тебе понятно? И я не хотела, чтобы он так умер.
— А почему он должен был умереть? У Порфирио был тяжелый приступ меланхолии, он был болен, с ним это случалось с детства.
— Нет, сеньора!
— Да, сеньора!
— Порфирио точно был меланхоликом, ему передалась плохая наследственность, вот он и извелся из-за женщины из Бадахоса. Она была намного старше его, замужем, и довольно счастливо — за генералом. Родители Порфирио пригласили их в гости, чтобы прояснить ситуацию, и парень был сам в этом заинтересован. Я не думаю, что он был одержим дьяволом. Вся вина в том, что у него была дурная кровь, та самая, которая выгнала дедушку из этого…
— Не будь дурой, Мерседес! И не говори плохо о сеньоре. Порфирио был меланхоликом, потому что он таким родился, а ведь мог родиться и таким, как Пасита.
— Еще одно наследство крови Родриго.
— Не будь невеждой, дура! Порфирио был болен, все мы это знаем, он был… таким грустным, подавленным, как говорят теперь. У него бывали трудные времена, и в один из таких трудных моментов он захотел покончить с собой. Если бы он послушался меня! Он не ходил в колледж, лежал в постели целыми днями не в состоянии подняться… Потом стало хуже, он отказывался от еды и все дни проводил, глядя в потолок, он плакал… А ведь до двадцати лет Порфирио был гордостью своей матери, это и дало волю злым языкам.
Я хорошо рассмотрела их обеих. Мерседес потеряла самообладание: щеки ее побледнели от бешенства, и на них выступили красные пятна. Она стояла подбоченясь — вся ее поза выражала искреннее негодование. Мерседес держала в руках горшок с зелеными бобами, а ее лицо было настолько близко от этих замечательных зеленых овощей, что, казалось, плавно их продолжает. Обычное добродушие Мерседес будто ушло в эти самые бобы, а в ней осталась лишь злость. Паулина же сохраняла спокойствие, она вообще не шевелилась, стояла прямо и выглядела просто и естественно, а ее лежавшие поверх накрахмаленного фартука руки были ухоженными. Она выглядела так, как должна выглядеть женщина из столицы. Именно ее нарочитое спокойствие и явилось причиной чрезвычайной нервозности Мерседес.
— Во всем виновата меланхолия. Вы, сеньора, как хотите, но когда Педро и я по вечерам гуляли, ходили до тростников…
— Чтобы шпионить за нами.
— Или чтобы прогуляться, чтобы покататься у камыша… Его лицо было всегда таким бледным. Меланхолик! Это как качели, так оно и было, и я чуть не упала замертво в тот момент.
— Ты ничего не сделала, — сказала Паулина и заметила меня. — Это так, потому что он всегда был пугливым, но твой дедушка не пытался следить за своим сыном.
— Вовсе нет! Ты слышишь? Вовсе нет! Если быть честными, то тут ничего поделать было нельзя, с самого детства его поведение не предвещало ничего хорошего…
— Ты так говоришь, чтобы мы забыли о том, как вы с сеньором были в то время неразлучны.
— Да, были, даже более того. Мы были молочными братом и сестрой, моя мать кормила его в то же время, что и меня, когда хозяйка дома была больна.
— Да, но с тех пор много воды утекло…
— И что? Весь мир знает, что я никогда не называла его на «вы». Мы вместе выросли. Кроме того, это не имеет отношения к делу. Случилось так, что Порфирио убил себя из-за женщины из Бадахоса, я не знаю почему. Когда он расстался с ней, то выглядел очень бледным, таким я и видела его в последний раз на балконе. Он поприветствовал нас — помахал рукой с такой счастливой улыбкой, будто священник благословил. Но это было не благословление, нет. А та мерзкая шлюха все знала, потому она и встала раньше, чем он нагнулся вперед и закричал. Ох, он очень громко закричал — тот крик чуть не убил его мать. Ты слышишь? Она была первой, кто подбежал к нему, кто обнял его тело и то, что осталось от его черепа, расколовшегося о гранитную плиту. Я видела это своими собственными глазами! Муж той женщины сел в машину и уехал, потому что не смог вынести позора, не смог вынести того, что его жена оказалась рядом с трупом Порфирио.
— Ясное дело, потому что они поняли. Я никогда не говорила, что они этого не поняли, но Порфирио убил себя только потому, что он был меланхоликом…
— Нет, сеньора!
— Да, сеньора!
Солнце успело закатиться, а Мерседес с Паулиной продолжали испепелять друг друга взглядами и обмениваться оскорблениями, подлавливая на неправде. Лица обеих побагровели и горели, а носы побледнели и стали почти восковыми. По ходу их разговора я вспомнила историю Порфирио, прекрасного самоубийцы, похороненного под ивой в языческой земле нашего сада без какой-либо каменной плиты. Бабушка запретила своим сыновьям произносить имя самоубийцы, но тем не менее его имя не исчезло. В честь Порфирио назвали одного из младших сыновей Теофилы. Подробности жизни Теофилы интересовали меня больше всего.
Главной целью моего расследования была Теофила. Я боялась, что эти двое никогда не дойдут до главного, что их дискуссия начнет крутиться вокруг одного и того же, обрастая по ходу новыми деталями. Женщины начали зацикливаться на мелочах, не желая приходить к согласию относительно цвета волос этой сеньоры из Бадахоса до наступления ужина.
— У нее были каштановые волосы.
— Черные, Мерседес, я-то точно знаю, я ее причесывала.
— Они были светло-коричневые или каштановые.
— Нет, мне очень жаль, но нет. Черные-черные, ее волосы были иссиня-черными.
— Не говори ерунды, я точно помню. Возможно, на фоне лица ее волосы казались черными, я и не говорю, что нет. Но ее хвост был каштановым, Паулина… Да, кончики ее волос были почти красными!
— Нет, сеньора!
— Да, сеньора!
— Нет, Мерседес, тебе так показалась, потому что ты всегда как ослица! Во всем виновата плохая черта, которая — надо же! — унаследована от Родриго, это кровь Родриго взяла свое, во всем виновата она! Ты мне противоречишь, потому что сама забила голову девочке всякими выдумками, будто бомбу подложила… Очевидно, ты плохо воспитана, Мерседес. Да ты вечно как ослица, у которой перед глазами висит морковка.