по стремнинам, в безобразной мешанине мусор, кровли изб, древесина на любой выбор, навалы веток с камышом, издохшее зверьё и много, много чего ещё. Вскоре эти глинистые, тяжёлые чёрные воды наглухо навалились на избы, церкви, кладбища, скотомогильники, болота, торфяники, свалки, промышленные площадки, сельскохозяйственные земли, деловито и споро погребая под собой всё то великое и малое, нужное и не совсем, дорогое и не очень, но столетиями составлявшее желанное и оберегаемое бытие человеческое и природное.
Потом, какое-то время спустя, Афанасий Ильич побывал там ещё раз, но уже по жалобам жителей.
– Гниющую воду пьём!
– Травимся!
– Народ хворает, мрёт!
– Помогите, родненькие!
Провезли Афанасия Ильича с комиссией по реке, по водохранилищу, по притокам и заводям – повсеместно погибельный смрад, разложение, смерть, а в глазах и словах жителей новых мест обитания – уныние, недоверие, злость. Затопленные болота и торфяники обильно пузырились всяческими газами и ядовито-зелено пенились, километровые жижи снулой рыбы и всевозможной мертвечины шевелились, точно живые, точно новообразованные гигантские организмы. Вся вода забраживала и превращалась в муть с осклизлыми тенётами и травой, в какую-то омерзительную нечистость.
У Афанасия Ильича начинали подрагивать косточки под щёками, и минутами он не мог сдержаться:
– Эх, а когда-то была прозрачнейшей водица! Зачерпывали ладонями – смело прихлёбывали, кайфовали. Дарованное всем нам самим Байкалом не уберегли. Беспощадно зацвела река… заразой. Цветом-то цветёт и пахнет, – но трупным.
Некоторые члены комиссии с ним соглашались покачиванием головы, но предпочитали помалкивать.
«Беликовы, приспособленцы!» – ругал он их в себе.
Берега были сплошь завалены, загажены бытовым мусором, гнилью, древесиной и невесть чем ещё. Кругляки, брёвна, именуемые топляками, внезапно, вроде как весело устрашая, всплывали и уныривали игриво, едва, правда, не спроваживая утлый катер вместе с комиссией на дно. Сбрасывали ход – матросы баграми орудовали; потом бдительно всматривались по сторонам. Оплешивевшие верхушки оставшихся на корню лесов уныло, но и с какой-то кинокартинной фантасмагоричностью щетинились, по-змеиному выгибались над водой. Куда ни глянь – бултыхались и торчали порубочные остатки, сухостой, валежник.
– Понятно, – мрачно молвил глава комиссии, – навигация невозможна ни под каким соусом. Нахозяйничали хозяйнички, чтоб им!..
– Нам.
– Что?
– Да так.
Ни баржа крутобокая, ни другое серьёзных габаритов грузовое плавсредство на протяжении десятков километров до ГЭС не проскользнёт в эти отдалённые края, являвшиеся многие годы, как писалось в газетах, «предбанником в жаркие на строительные, старательские и геолого-разведочные работы северные территории». И хотя дороги отсюда, от ГЭС с её посёлками и складскими базами, на севера в разных направлениях проложены довольно сносные, пока не разбиты, всё же уровень стройки был высок, зимники и вовсе хороши, однако склады на пристанях пустовали, а потому ни стройматериалов, ни оборудования, ни продуктов, ни угля, ни ГСМ, ничего другого отсюда никуда не могли увезти, ни на север, ни на юг. Как любили не без горделивости присказать журналисты и краеведы, «целые наши северные франции и германии» с геологами, буровиками, монтажниками и другими мастерами своего дела обретались уже который год в ошалелом простое, едва не на голодном пайке. Немного выручала авиация, однако стоимость каждого килограмма любого груза вырастала в разы.
На деревенских сходах и в рабочих коллективах перед комиссией люди взывали, вопрошали, требовали.
– Беда, просто беда!
– Как нам здесь жить?
– Как, как, скажите, наконец? Не отмалчивайтесь глубокомысленно!
– Да сделайте, ради Христа, хотя бы что-нибудь! Мужики вы или не мужики?
– Чего там, не хотя бы что-нибудь, а водой наперво обеспечьте народ.
– Действительно, на великой реке обитаем, а воды для жизни не имеем.
– Стыдоба да глупость глуповская, и только!
– Прямо по Салтыкову-Щедрину, по русской классике. В то же самое яблочко угадали.
Минутами хотелось закипавшему Афанасию Ильичу отмахнуть точно бы шашкой: «А не вы ли, уважаемые, совсем недавно торжествовали и отплясывали?»
Но понимал непреложность: «Нельзя так с людьми. Угомонись, рубака! И ты и они верили, и ты и они надеялись. И ты и они были убеждены, что заживут лучше, разумнее, добрее, наконец, с проком и впрок. Что прижитка ждать, но никак не убытка и горя. А потому – молчи, оратор, и слушай. Молчи и слушай. Но впредь… но впредь… никогда… слышишь? никогда… ни-ког-да…» – в сцепке сжимал он за спиной пальцы, пока не ясно понимая, воспалённый, горящий, что «впредь» и что «никогда».
Но душа его уже знала и, остыв, спокойно говорила с ним: «Нужно во что бы то ни стало осмелиться жить по совести. И только по совести. Всегда по совести. Разум и совесть пусть идут по жизни рука в руку, чтобы человеком остаться до последнего твоего вздоха».
«Наверно, опять слова, слова…»
«Нет, жизнь, как она должна быть. И высоких слов не стесняйся и не бойся, если они идут из души».
Глава 24
– Единка… Единка…
Но понимает, что ни слова, ни мысли, ни даже поступки его и других людей, даже самые смелые и, возможно, героические действия, уже не спасут её. И умиротвориться, утешиться можно только лишь тем, что спалят село дотла. Потом реке и людям будет хотя бы немножко легче.
«Смирись. Вернись в свою жизнь и живи как до́лжно».
Поворотился лицом к машине, но в мешкотной медлительности, с неохотой, в противлении души. Старик уже откинулся на спинку сиденья, выпрямился, охватил руль руками, явно обозначая, что готов, что пора, что довольно. Двигатель, правда, не завёл, и веки были опущены.
И едва только начал Афанасий Ильич поворачиваться к Единке всем туловищем, чтобы оказаться к ней спиной, и едва только намерился замахнуть ногу для первого шага в обратную сторону, как вдруг заметил – вдали у пабережных черёмух замаячило нечто необычное, даже невозможное. В оцеплении огня и дыма кто-то разбирал, да, кажется, всё же именно разбирал, ещё не подпалённую избу.
«Неужели чудится? А изба хороша, похоже, самая капитальная из единковских».
Рассмотрел в этом сумеречном, но освещённом огнём воздухе своей зоркостью охотника, что сложена, срублена изба из довольно толстых, ржано-искрасного отлива брёвен, а значит, лиственничные они. Вырубы по углам мастерские, искусные: с идеально выдержанной вертикалью, да к тому же – «в обло». Такой угол вырубить, вытянуть – дело не простое, не каждому мужику, даже маститому дастся. Тем более чтобы ещё и красиво, изящно вышло. Кровля жестяная, четырёхскатная, а значит, очень дорогая, редкая даже для зажиточной Единки, не говоря о других глубинных таёжных деревнях. Окна маленькие, по-сибирски в практичную четвертинку, с прижмуром осторожным и недоверчивым. Но наличники и ставни резные, изукрашены в разные цвета, и это уже то, о чём могут