пресловутую апатию, оказались именно представители кинизма. Несмотря на то, что во времена Антисфена и Диогена эллинизм еще не наступил; но они представляли, повторим снова и снова, философию будущего. И вполне закономерно, что если эпикуреизм генетически связан с киренской школой Аристиппа{75}, то первый стоик — Зенон — перед тем, как сформулировать собственное учение, побывал в киниках, избрав своим наставником вышеупомянутого Кратета.
Вот что рассказывает о Зеноне Диоген Лаэртский: «Но при всей своей приверженности к философии он был слишком скромен для кинического бесстыдства. Поэтому Кратет, чтобы исцелить его от такого недостатка, дал ему однажды нести через Керамик (квартал гончаров в Афинах — И. С.) горшок чечевичной похлебки; а увидев, что Зенон смущается и старается держать ее незаметно, разбил горшок у него в руках своим посохом — похлебка потекла у Зенона по ногам, он бросился бежать, а Кратет крикнул: «Что ж ты бежишь, финикийчик[29]? Ведь ничего страшного с тобой не случилось!» (Диоген Лаэртский. VII. 3).
Не правда ли, этот рассказ удивительно похож на тот, который встретился нам выше в связи с Диогеном и в котором речь шла то ли о рыбе, то ли о дешевом сыре? Кратет, как видим, оказался достойным последователем своего учителя, применив тот же самый «педагогический прием».
Но ведь, если вдуматься, презрение ко всему, что установлено людьми, не может не означать презрения к самим людям. И применительно к киникам, в том числе и к герою нашей книги, это в полной мере соответствует действительности. «Ко всем он (Диоген. — И. С.) относился с язвительным презрением. Он говорил, что у Евклида не ученики, а желчевики; что Платон отличается не красноречием, а пусторечием; что состязания на празднике Дионисий[30] — это чудеса для дураков, и что демагоги (так назывались в античной Греции политические лидеры. — И. С.) — это прислужники черни» (Диоген Лаэртский. VI. 24).
Страшной гордыней, колоссальным самомнением так и веет от всей фигуры этого «мудреца-нищего» с его, казалось бы, максимально скромным образом жизни. «Однажды, когда Платон позвал к себе своих друзей… Диоген стал топтать его ковер со словами: «Попираю Платонову суетность!» — на что Платон заметил: «Какую же ты обнаруживаешь спесь, Диоген, притворяясь таким смиренным!» Другие передают, будто Диоген сказал: «Попираю Платонову спесь» — а Платон ответил: «Попираешь собственной спесью, Диоген» (Диоген Лаэртский. VI. 26).
«…Когда Диоген попал в плен и был выведен на продажу (в рабство. — И. С.), то на вопрос, что он умеет делать, философ ответил: «Властвовать людьми» (Диоген Лаэртский. VI. 29). О том, при каких обстоятельствах наш герой оказался рабом (и действительно ли этот случай имел место), мы еще поговорим в дальнейшем, а пока только объясним смысл описанной здесь ситуации. На рабском рынке торговец расспрашивал тех, что были его «живым товаром», кто какому ремеслу обучен. Ведь раб, имеющий ту или иную квалификацию, естественно, ценился покупателями выше, и за него можно было получить большую сумму. Диоген, не знавший и знать не желавший никаких ремесел, позиционировал себя как этакого «раба-правителя». И ведь нашелся-таки чудак, по имени Ксениад, которому подобный слуга понадобился. «Ксениаду, когда тот его купил, Диоген сказал: «Смотри, делай теперь то, что я прикажу!» (Диоген Лаэртский. VI. 36). В общем, даже в самых, как говорится, аховых обстоятельствах наш герой — в его собственных глазах — возвышался над всеми.
ПЕС ИЩЕТ ЧЕЛОВЕКА
Однако Диоген не из какого-то человеконенавистничества столь пренебрежительно относился почти ко всем окружающим его людям. Дело в другом: он, напротив, имел уж очень высокое понятие о человеке и потому предъявлял к тем, кто носит это имя, предельно высокие требования. А к себе, конечно, в первую очередь. «Он говорил, что берет пример с учителей пения, которые нарочно поют тоном выше, чтобы ученики поняли, в каком тоне нужно петь им самим» (Диоген Лаэртский. VI. 35).
Этот-то максимализм и делал его нонконформистом, идущим наперекор мнениям толпы и как бы находящимся в оппозиции ко всему миру. «Он шел в театр, когда все выходили оттуда навстречу ему. На вопрос, зачем он это делает, он сказал: «Именно так я и стараюсь поступать всю свою жизнь» (Диоген Лаэртский. VI. 64).
Неудивительно, что Диоген при каждом удобном случае давал понять (порой в самой эпатажной форме), как мало, по его мнению, достойных людей на свете. Некоторые его высказывания на сей счет выше уже цитировались в других контекстах, но, пожалуй, имеет смысл их напомнить. «На вопрос, где он видел в Греции хороших людей, Диоген ответил: «Хороших людей — нигде (курсив наш. — И. С.), хороших детей — в Лакедемоне» (Диоген Лаэртский. VI. 27). «Однажды он закричал: «Эй, люди!» — но, когда сбежался народ, напустился на него с палкой, приговаривая: «Я звал людей, а не мерзавцев» (Диоген Лаэртский. VI. 32).
А вот и еще кое-что в том же духе. «Выходя из бани, на вопрос, много ли людей моется, он ответил: «Мало», а на вопрос, полна ли баня народу: «Полна» (Диоген Лаэртский. VI. 40). Или другая, очень похожая ситуация: «Возвращаясь из Олимпии (несомненно, с Олимпийских игр. — И. С.), на вопрос, много ли там было народу, он ответил: «Народу много, а людей немного» (Диоген Лаэртский. VI. 60).
Наконец, самый знаменитый эпизод, по степени своей хрестоматийности, пожалуй, соперничающий с сюжетом «Диоген в бочке»: «Среди бела дня он бродил с фонарем в руке, объясняя: «Ищу человека» (Диоген Лаэртский. VI. 41).
Тема человека всегда страстно волновала его. И не только его, конечно, но и почти всех философов его эпохи, о чем еще будет сказано далее, а пока остановимся вот на каком интересном пассаже: «Когда Платон дал определение, имевшее большой успех: «Человек есть животное о двух ногах, лишенное перьев», Диоген ощипал петуха и принес к нему в школу, объявив: «Вот платоновский человек!» После этого к определению было добавлено: «И с широкими ногтями» (Диоген Лаэртский. VI. 40).
Остроумно, не правда ли? С трудом сдержишь улыбку. Однако же вот что несколько смущает: неужели такой гениальный ум, как Платон, выдвинул столь плоско-банальное определение человека? Начинаешь заниматься этим вопросом — и выясняется, что здесь налицо, так сказать, некоторый подлог. Определение, о котором идет речь, сохранилось в платоновской традиции. Оно содержится в небольшом трактате «Определения», дошедшем до нас в составе корпуса сочинений Платона, но, как установлено, написанном не им самим, а кем-то из его учеников в Академии.
Процитируем это определение полностью, и